Распутин-1917
Шрифт:
— Метите на место Стеньки Разина?
— У нас без меня разиных и пугачевых — пруд пруди. В одной только Государственной Думе не менее сотни…
— Уфф, у меня уже голова кругом идёт! — схватился за виски младший Пунин. — Казнокрады, предатели, карбонарии, оскорблённые нижние чины, непостроенные заводы, мужички вострые с вилами наперевес… Как это всё в кучку собрать?
— Сложно, но необходимо, чтобы не заплутать в трех революционных соснах. Давайте еще раз пробежимся по тезисам… Случилось так, что к началу 1917 года в богоспасаемом Отечестве накопился воз и маленькая тележка доморощенных проблем, порожденных собственной глупостью, косностью и ленью. Во время войны они обострились до невозможности. Вот тут и проявились, слетелись, как мухи на сладкое, отечественные шататели режима и их англосаксонские покровители. Всем одновременно позарез понадобилась революция. Британцам и французам — чтобы не делить с Россией победу над Германией и Австро-Венгрией, американцам — чтобы прибрать к рукам наши полезные ископаемые, а местным карбонариям, по уши опутанным обязательствами перед западными банками, — чтобы не отвечать за собственные коррупционные художества.
— Вряд ли мы вот так, с кондачка, одолеем правила этой карточной игры, — вздохнул Ставский.
— Согласен, — кивнул Зуев. — Нам бы что попроще, командир, — сказал он и глянул на сослуживцев. — Вы же не просто так перед нами распинаетесь? Какой штаб будем штурмовать?
— Цель есть, — согласился Распутин, — предложения — тоже. А длинно так говорю, чтобы вы действовали осмысленно, а не за компанию или из чувства уважения. Уж больно враг наш силён и хитёр.
— Неужто сильнее фон Кирхбаха, — улыбнулся Грибель.
— Гораздо, Виктор Фёдорович, — серьезно ответил Распутин.
— Тем интереснее, — вскинулся поручик, — а то я, честно говоря, застоялся в этой конюшне…
— Да и все остальные — тоже… — поддакнул Ставский.
Распутин окинул взглядом собрание. Как и ожидалось, после нескольких пересаживаний, ближе стоящие стулья заняли те, с кем он шёл к немецким заставам по льду реки Аа и отбивался от улан на cтарой мызе у Калнциемса. Остальные малознакомые офицеры кучковались небольшими группами по углам зала и какого-то видимого интереса к его личности не проявляли. “Ну, вот и определились! — промелькнула мысль в голове Григория, — и слава Богу! Чай, не звезда эстрады. Всеобщая популярность в наших делах противопоказана. Будем работать с обстрелянным и проверенным личным составом.”
— Наша диспозиция следующая, — произнес Распутин…
Офицеры, услышав привычные слова, снова собрались и вытянули шеи, выискивая глазами штабную карту… Не нашли… Впились глазами в докладчика.
— В Петрограде уже начались необратимые процессы, — продолжил он. — Перебои с продовольствием ликвидировать мы не в силах, но указать конкретных виновников и места хранения спрятанного хлеба можем и должны.
— А мы знаем? — недоверчиво спросил Грибель.
— Не сомневайтесь, Виктор Федорович. Адреса, явки, фамилии и даже морды лиц спекулянтов будут представлены для ознакомления уже завтра.
— Простите…
— Ничего… Мы также не можем предотвратить массовые беспорядки, но нейтрализуем хотя бы часть ключевых персон, отвечающих за управление толпой, направим её в совершенно неожиданное для мятежников русло.
— А разве толпой можно управлять?
— Стихийный народный гнев — такая же сказка, как и молнии, высекаемые колесницей Зевса, путешествующей по небу. Этот гнев давно научились исподволь готовить, вовремя подавать и правильно направлять. Толпа только кажется безликой и бестолковой. Внутри находятся профессиональные дрессировщики этого многоголового существа. Мы организуем специальную группу, умеющую выделять из общей массы повелителей народной стихии, извлекать их оттуда и даже, при необходимости, занимать их место…
— Хотите превратить нас в полицию? — поморщился фон дер Лауниц.
— Хочу как-то донести до вас, молодой человек, — кинул тяжелый взгляд на барона Распутин, — что современная война — это не только окопы. Вы можете великолепно воевать, держать позиции и даже гнать неприятеля на фронте. Но что вы будете делать, когда рушится тыл, и держава за вашей спиной превращается в груду обломков?
— Извините нас и продолжайте, Григорий Ефимович, — тихо произнес Ставский. — Мы просто должны привыкнуть к совершенно новым обстоятельствам, приспособиться как-то, осознать, что нам до всего есть дело…
— Это вы хорошо сказали, Илларион Михайлович, — ответил Распутин. — Нам до всего есть дело. Если по-другому — проиграем. Сомнут и растопчут. Армия — защитник Отечества, а защищать его приходится по-разному… Я почти закончил. Самая большая работа предстоит по вашему прямому профилю. Мы не сможем предотвратить массовые беспорядки, но сохраним жизнь некоторым ключевым персонам…
— Вы про самодержца и его семью? — воскликнул Пунин.
Распутин запнулся на полуслове. Как бы ни крутили хвостом историки, но готовность защищать престол и монарха, несмотря на все брожения, сидит в офицерском сословии крепко и будет таковой, пока сам государь не отречется от престола… “Словно эскадрон сдал,”- вспомнил Григорий слова генерала царской свиты, потрясенного отречением Николая. Олицетворение Отечества с конкретным человеком, будь он царь, генсек или президент — нечто очень русское. И пока нет полноценной авторитетной замены, тему недееспособности правящего дома лучше не поднимать…
— Этим ответственным делом, подпоручик, займутся другие люди. Вам же уготована не менее важная миссия, от которой будет зависеть ближайшее будущее столицы, а может и всей России.
Глава 18. Пять дней спустя. Поезд Сестрорецк-Петербург
Булгаков завороженно, как в цирке за акробатами, наблюдал за преображением Распутина. Снимая строгий костюм и надевая вместо него просторную шелковую рубаху, приклеивая лохматую распутинскую бороду, приглаживая длинноволосый парик, Григорий на глазах превращался в “святого старца”. За неопрятным внешним видом вместе с привычным обликом исчезал тот загадочный эскулап и лихой командир, с которым доктор познакомился на Северном фронте на берегах реки Аа в старой мызе у деревни Калнциемс. Изменение было настолько глубоким, что захотелось схватить Распутина за руку, чтобы дорогой образ не исчез, а вместо него не появился сибирский хитрован, ловко пролезший к престолу проворачивать свои темные делишки, не имеющие никакого отношения к государственным интересам.
— Григорий Ефимович, — произнес Булгаков, не сдержавшись и тронув Распутина за рукав, — вы определённо чем-то недовольны, но не говорите — чем. Что происходит? За эти пять дней из толпы отставников-мизантропов вы сколотили боеспособную азартную рать. Я впервые видел господ офицеров с такой жаждой деятельности и смыслом жизни в глазах. До вашего приезда в Сестрорецке царили меланхолия и депрессия.
Распутин прервал кропотливое прикладывание лохматого парика, обернулся к коллеге и внимательно посмотрел на него, оценивая, стоит ли начинать разговор на эту тему.
— Вот скажите, Михаил Афанасьевич, — решился он, — лично для вас Отечество и самодержавие — одно и то же, или эти понятия могут существовать друг без друга?
— Не знаю, не задумывался, — будущий писатель потёр гладко выскобленный подбородок. — Я, как к утреннему моциону, привык к такому положению вещей и даже не представлял, можно ли его разделить на части…
— Вот именно! — со вздохом кивнул Распутин, вернувшись к своему театральному действу. — Все произносят, как заклинание, триединую сущность России — православие, самодержавие, народность, не задумываясь, что более половины подданных империи — вообще не христиане, в народностях у нас сам чёрт ногу сломит, а самодержавие в режиме бешеного принтера штампует негодную элиту, не способную отвечать на вызовы времени…