Распутин-1917

Васильев Сергей Александрович

(***) Время и содержание докладов полковника Хау Вудро Вильсону — исторический, невыдуманный автором факт.

Глава 16. Подпольный штаб начинает действовать.

— Зря вы на них всё разом вывалили, — тихо произнёс Вандам, глядя, как притихшие и ошалевшие от услышанного офицеры расходятся по своим домам-апартаментам, — это мы в разведке насмотрелись и наслушались ещё во время англо-бурской войны, знаем с кем имеем дело, и что из себя представляет “Сердечное согласие”(*) во главе с британцами… Но

простым рубакам с кадетских лет вбивали в голову, что армия — вне политики…

— Как и гардемаринам, — добавил Непенин…

— Ничего, перемелется, — уверенно парировал Распутин, — они взрослые люди, имеют право знать правду. Сегодня мы просто наполнили фактами монарший постулат “У России есть только два союзника — армия и флот.”(**) Задали правильный и естественный вопрос, как главный политический инструмент государства, его вооружённые силы, может быть вне политики. Это лицемерие от Лукавого. Солдаты, а тем паче офицеры должны понимать, что происходит в мире и в России, чтобы не стать слепым орудием в руках международных мошенников и политических авантюристов.

— В таком случае знаний, выплеснутых на них, категорически недостаточно, — возразил Непенин. — Сегодня от вас они узнали, что их предали и хотят уничтожить союзники по коалиции, свои и иностранные гешефтмахеры, депутаты государственной Думы и даже собственные военачальники, попросту — все! Как с этим жить дальше? Не удивлюсь, если кто-то наиболее впечатлительный к утру ляжет виском на ствол револьвера.

— Ну что вы, Адриан Иванович, — возмутился Распутин. — Я даже не планировал оставлять их наедине с этими горькими фактами, потому и предложил собраться сегодня вечером ещё раз, пообещав ответить на насущный вопрос “что делать?”. И у меня есть план! Но прежде необходимо осознать масштабы нависшей угрозы, ощутить её дыхание. Обида — совершенно не тот полуфабрикат, из которого можно изготовить что-то удобоваримое, но пока это главный мотив, торчащий из всех щелей. Так не годится. Это — путь в русский бунт. Надо срочно исправлять ситуацию.

— Ну хорошо, убедили, — кивнул Вандам, выслушав страстную речь Распутина. — Тогда поделитесь своими планами с нами, людьми подготовленными и понимающими, с какими мерзавцами мы имеем дело.

— Так ничего не изменилось, — пожал плечами Григорий, — планы диктуются исходными обстоятельствами, а они всё те же, что во время нашей первой встречи, те же, что я озвучил генералу Потапову, исходя из информации, собранной военным ведомством…

— Простите, не присутствовал, — перебил Распутина Вандам.

— Речь шла о всеподданнейшем докладе генералов-квартирмейстеров, представленном в начале 1916 года, где говорится о неизбежности социальных потрясений в случае, если немедленно не национализировать железные дороги, оборонную промышленность, банки, не положить конец воровству Земгора и о необходимости скорейшего выхода из войны под любым благовидным предлогом.

— Слышал, но даже не надеялся, что государь пойдёт на столь радикальные перемены…

— Это суверенное право суверена, простите за каламбур. Я говорил Потапову, что игнорирование обстоятельств не изменяет их, но здорово влияет на последствия…

— Прикажете самовольно взять на себя функции государственного управления? — криво улыбнулся Вандам. — Боюсь, что даже будучи облеченными правительственными полномочиями, мы вряд ли остановим сход лавины.

— Лавину не остановить, — согласился Распутин, — но слегка подредактировать направление её движения вполне можем. Вот смотрите, как выглядит структура заговора…

Распутин положил перед собой чистый лист бумаги и взял в руки карандаш.

— Из Петрограда вся картина не видна. Кажется, что разные люди совершенно случайно испытывают одни и те же чувства, говорят похожие слова, оказываются в нужное время в нужном месте. Не только зрители, но даже присутствующие на сцене актёры не догадываются, что получают инструкции из одного центра. Это становится видно только после получения конфиденциальной финансовой информации — кто, кому, когда и сколько платил.

—

Именно за этим вы ездили в Стокгольм?

— И за этим — тоже. В результате анализа денежного и вексельного оборота удалось выявить три пересекающиеся инициативные группы, каждая из которых ориентирована на выполнение отдельной задачи, но в совокупности они создадут необходимые и достаточные условия для государственного переворота…

Распутин нарисовал три пересекающихся круга. В первом размашисто вывел слово “хлеб”. Задумавшись, перечеркнул написанное, исправив на “голод”.

— Вот это, — ткнул он в слово со зловещим для России значением, — главный таран и основное топливо предстоящих беспорядков. Установленная Особым совещанием по продовольствию в 1915 году суточная норма подвоза и потребления Петрограда составляла 120 вагонов зерна, муки и 50 вагонов фуражных хлебов, исходя из загрузки одного вагона одной тысячей пудов. Однако зимой 1916 года в город поставлялось всего 74 вагона продовольственных хлебов и 32 вагона фуража, что привело к появлению хвостов. В декабре 1916 года поставки сократились до 48 вагонов. А сейчас, в январе 1917 года, — Распутин нарисовал и обвел цифру 20, - суточная норма потребления Петрограда обеспечивается всего на одну шестую.(***) Ситуация премерзкая. В феврале Петроград гарантированно останется без хлеба, его не успеют довезти, перемолоть, испечь, даже если найти ресурсы и начать исправлять ситуацию немедленно.

— Господи! Это же катастрофа… Голодные бунты, — прошептал побелевшими губами Непенин, — Алексей Ефимович, вы что-нибудь знали об этом?

— На совещании генерал-квартирмейстеров не раз поднимался вопрос о неудовлетворительном ходе хлебозаготовок, — нахмурился Вандам, — но что греха таить, такие конкретные, убийственные цифры я не припомню. Может быть, потому что продовольственная проблема не сегодня родилась. Она вороном вьётся над всеми крупными городами — против довоенных времен цены на продукты взлетели в два-три раза, невзирая на частные меры отдельных губернаторов запретить вывоз хлеба из губерний, ввести твердые цены или госзакупки.

— Всё верно, всё правильно, — вздохнул Распутин, — проблема давняя, глаз замылился. Россию варят на медленном огне, как ту лягушку из притчи. А потом, через газеты, выдают на широкую публику убойную статистику. Вот извольте, "Московский листок" от 3 января 1917 года:

"Небезынтересно будет привести маленькую сравнительную таблицу цен на наиболее необходимые предметы в 1915 году и в начале 1917 года. Грибы с 1 р. 60 к. за фунт вздорожали до 5 р. 20 к., масло подсолнечное с 5 р. до 10 р., сахар с 15 к. до 28 к., масло русское топленое с 60 к. до 3 р. 40 к., масло сливочное с 70 к. до 3 р. 40 к., молоко с 9 к. за бутылку до 30 к., говядина русская с 27 к. до 75 к., колбаса с 22 к. до 1 р. 20 к. и т. д. все в том же чудовищном проценте. Где предел этому безудержному вздорожанию? К сожалению, мы не видим предела".

Так вот, если вы поднимете другие газеты за первую неделю января, обнаружите аналогичные статьи практически во всех столичных изданиях. Удивительная согласованность, не находите? И заметьте, ни слова лжи! Всё — чистая правда! И вопрос поставлен справедливо — “доколе?”.

Непенин выхватил из рук Распутина газету и впился глазами в текст, шевеля губами вслед прочитанному. Григорий озаглавил еще один кружок, написав крупными буквами “ПАНИКА”.

— Давайте постараемся быть объективными, — Вандам побледнел и отчаянно теребил серебряный портсигар, но выражение лица оставалось спокойным и даже каким-то отстранённым. — Осенью 1916 года с треском провалилась продовольственная разверстка, предпринятая министерством земледелия. С мест сообщали, что нет топлива для помола хлеба, отсутствуют хлебные мешки. Развал железнодорожного движения препятствует транспортировке зерна. Взроптало крестьянство. Среди селян царит убеждение, что чем больше задерживать у себя хлеб, тем больше правительство будет увеличивать твердые цены, а земским начальникам не нужно верить, ибо они лишь обманывают народ…