Распутин-1917
Шрифт:
— Совершеннейший пустяк — пожелание о включении в текст отречения вот этих условий…
Рузский, прежде чем взять протянутую бумагу, аккуратно протёр стекла и глубже насадил на нос тонкую дужку очков, осторожно, словно это была крапива или терновник, принял листок, вчитался, поднял брови и исподлобья бросил взгляд на собеседника.
— Хм… Вам не кажется это слишком… смелым.
— Настало такое время. Предполагаю, при включении в текст перечисленных условий у самодержца станет меньше возражений по существу предлагаемой, как бы поточнее выразиться, сделки… А ведь именно это — наша конечная цель, не так ли? Или вы намерены дискутировать с царем на этой Богом забытой станции до лета?
— С Родзянко согласовано?
— Зачем?
— Вы меня удивляете.
— Во время революции согласовывать что-либо нужно с теми, кто имеет возможность подкрепить свою точку зрения военной силой. Сколько у Родзянко батальонов?
Рузский вида не подал, но по легкой усмешке было заметно, что генерал польщён. Думские политики и высокие сановники относились к армии, как к разовому резиновому изделию, отводя ей сугубо утилитарную роль “иди сюда — подай — пошёл прочь”. Дурацкий постулат “армия вне политики” странным образом зомбировал господ, рвущихся к власти, заставляя смотреть на вооруженную, самую главную политическую силу любого государства свысока и с откровенным пренебрежением. А тут генерал встретил абсолютно логичную и комплементарную точку зрения — прав тот, у кого больше батальонов. Помня это, вставить шпильку заносчивым думцам, сославшись на рекомендации союзников — что может быть приятнее?
— Хорошо, мистер Кеннеди, я постараюсь включить в текст отречения ваши условия. Но ничего не обещаю. Государь непредсказуем и капризен, как дитя.
— Нет проблем, мистер Рузский. Нас устроит любой результат, в том числе отрицательный.
— Даже так?
— А что тут удивительного? С точки зрения максимизации прибыли нам могут быть одинаково полезны как новое, демократическое, пока еще слабое и неуверенное в себе правительство, так и самодержец, напуганный вами до смерти, лишенный привычной поддержки, а потому готовый на любые компромиссы и уступки, лишь бы этот кошмар не повторился…
Рузского передернуло от таких откровений. Конечно, он — не мальчик и прекрасно понимал шкурные мотивы британцев, французов и американцев. Но в приличных домах не принято называть задницу задницей, даже если она красуется на самом видном почётном месте. А тут — так по-деревенски грубо! Нет, всё-таки американцы — дикари. Никакого светского лоска.
— Через четверть часа я должен быть у его величества. Желаете присутствовать?
— В каком качестве, простите? Нет-нет, считаю, что этот раунд мне лучше провести в тени. Присутствие прессы, тем более иностранной, на столь интимном мероприятии может непредсказуемо повлиять на царское поведение. А зачем нам лишние проблемы?
— Да, лишние заботы нам ни к чему. Не знаем, как с этими справиться. Пожелайте мне удачи.
— Спасибо, что не просите благословить…
— Это тоже не помешало бы!
— Тогда “ни пуха, ни пера”!
— Идите к чёрту, мистер! И так на душе кошки скребут, а тут еще вы со своим знанием русских пословиц.
— Marry first, and love will follow…
— А это ещё что?
— Стерпится-слюбится.
Божиею поспешествующею милостию император и самодержец Всероссийский держал перед собой бланк телеграфного сообщения, словно гадюку, в который раз пытаясь сосредоточиться и прочитать текст отречения от начала до конца. Буквы прыгали, расплывались, смысл прочитанного ускользал, мозг отчаянно работал, продираясь сквозь частокол эмоций, бушевавших в голове царя, словно проснувшийся вулкан. Чего было больше в этих чувствах? Тоски? Обиды? Досады за неправильно принятые решения? Всё вместе. Но больше всего главнокомандующего угнетали одиночество и пугающая неопределённость.
В действующей армии Николай II был страшно и трагически непопулярен. По воспоминаниям Деникина, один из думских депутатов-социалистов, приглашённый посетить армию, был настолько поражён свободой, с которой офицеры в столовых и клубах говорили о "гнусной деятельности правительства и распутстве при дворе", что решил: его хотят спровоцировать. В начале января 1917 года генерал Крымов на встрече с депутатами Думы предложил заточить императрицу в один из монастырей, напомнив слова Брусилова: "Если придётся выбирать между царём и Россией, я выберу Россию".
Царь отмахнулся от этой вопиющей нелояльности, списал на временные трудности. Решил, что разберётся со всеми карбонариями после войны. В этом же месяце председателя Думы Родзянко вызвала великая княгиня Мария Павловна, возглавлявшая императорскую Академию художеств, и предложила примерно то же самое. А лидер "октябристов" Гучков демонстративно вынашивал план захвата царского поезда между Ставкой и Царским Селом, чтобы вынудить царя отречься от престола. В конце декабря 1916 года Сандро — великий князь Александр Михайлович — предупреждал царя: революцию следует ожидать не позднее весны 1917-го. Николая II удивила такая фантастическая осведомленность, но он опять всё спустил на тормозах. Множество тревожной информации царь пропускал мимо ушей, не желая ворошить навоз в авгиевых придворных конюшнях. Решил не обострять, потерпеть. Дотерпелся…
Монарх ухитрился потерять поддержку даже полностью зависимой от него Русской Православной Церкви. 27 февраля 1917 года, когда на сторону восставших стали переходить войска столичного гарнизона, обер-прокурор Раев предложил Синоду осудить революционное движение. Синод отклонил это предложение, ответив, что еще неизвестно, откуда идет измена.(**)
“Везде ложь, измена и предательство” — вертелось в голове настойчивой каруселью всего одна фраза, когда глаза читали на бланке:
Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание…
Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют…
…Признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть…
“Да что тут читать дальше!” — с досадой подумал Николай II, подвинул поближе походную чернильницу. Аккуратно обмакнул перо. Примерился, как разместить подпись на краешке забитого текстом бланка. Кинул взгляд на красную строку чуть выше и в последней прочитанной фразе зацепился за слова “на следующих условиях…”
Словосочетание звучало протокольно, чужеродно, непривычно выбивалось из общего пафосного стиля послания… “На каких-таких условиях?” — прошептал царь, откладывая перо, собирая в комок всю силу воли для внимательного прочтения обнаруженной закладки.
— Господа! — кинул он не отрываясь от листка, чувствуя, как печёт затылок пристальный взгляд Рузского и Данилова, — подождите четверть часа в приёмной, мне надо сосредоточиться. Я вас приглашу.
Чуть слышно скрипнув зубами от досады, Рузский поклонился и с достоинством вышел из царского кабинета. Николай II проводил его тяжелым взглядом и вновь обратился к чтению.