Распутин-1917
Шрифт:
— Ээээ, не скажите, — медовым голосом возразил Батюшин. — Если мы говорим о человеке, вручившем вам взятку в размере миллиона рублей за всемерное содействие иностранным разведочным службам в деле сокрушения Отечества, это как раз самое что ни на есть моё дело!
— Что вы себе позволяете?! Да я вас!… В порошок!
Дернувшиеся руки генерала вдруг завязли в железной хватке вцепившихся в него сзади рослых, плечистых агентов в штатском, а в комнате связистов вдруг стало непривычно тесно от нахлынувшего народа.
— Изъяли саквояжик? — поинтересовался Батюшин у вошедшего помощника, — всё в порядке? С соблюдением всех процессуальных норм, надеюсь?
На стол перед Рузским молча водрузили до боли знакомую дорожную сумку.
— Ну-с, — продолжил контрразведчик, обращаясь к генералу, — ваши вещички? Можете не отвечать. Не обязательно. Сейчас проверим отпечатки пальцев на ручке, сравним с вашими и всё выясним..
— Не надо! — хрипло бросил Рузский, оглядываясь, куда бы присесть.
Батюшин подал знак глазами. За спиной у командующего Северным фронтом скрипнул стул.
— Присядьте, Николай Владимирович, — участливо произнес контрразведчик, — переведите дух, соберитесь с мыслями и рассказывайте. Подробно. Только ради всех святых, постарайтесь, чтобы изложенные вами факты не расходились со сведениями, полученными мной от шведского банкира Улофа Ашберга, директора американской федеральной резервной системы Уильяма Бойс Томпсона и одного словоохотливого французского капитана Дальберга, имеющих честь знать вас лично. Ваши английские друзья далеко, а я — совсем рядом, поэтому давайте не спеша, помолясь, приступим…
Джордж Лэнсбери, внимательно слушая своих агентов, торопливо наносил контрольные точки на карту города. Со времени первого доклада их количество возросло до сотни. Места, где аккуратно фиксировались происшествия, не укладывающиеся в первоначальные планы государственного переворота, украшались схемой передвижения лиц, подозреваемых в нарушении повестки дня, с таким трудом подготовленной и реализуемой. Неделя кропотливой работы, круглосуточных наблюдений и полуночных бдений понемногу давали свои плоды. Стрелки и извилистые линии сходились на одной неприметной усадьбе на берегу Средней Невки на Елагином острове.
— Теперь мы знаем, где у медведя лёжка! — удовлетворённо улыбнулся резидент Сити. — Снимайте наших людей со всех постов, собирайте, кого сможете. Сезон охоты на косолапого объявляю открытым!
— А как же Сталин?
— Это уже не наша забота, — лениво отмахнулся Лэнсбери, — со дня на день из Нью-Йорка прибывает шустрый малый Лейба Бронштейн, известный в России, как Лев Троцкий. Он возьмёт на себя партию большевиков и образцово-показательно поставит её в наше стойло. А моя задача — убрать досадные и непонятные препятствия, цепляющиеся потными варварскими ручонками за эту восточную деспотию, несправедливо разлёгшуюся на природных богатствах, принадлежащих по праву сильного настоящим хозяевам этой планеты — англосаксам.
—---------------------
(*) Описание вариантов действий Гучкова и Шульгина при отречении Николая II — из книги воспоминаний “Последний очевидец”
Глава 41. Важные встречи.
Худой, тщедушный, невзрачного вида брюнет в форменном поношенном сюртуке и черных очках, сидя в глубоком кресле-качалке возле разлапистого торшера, читал известие об отречении Николая II. Недоверчиво трогал напечатанные буквы, надеясь, что они осыпятся осенними листьями от лёгкого прикосновения, сгинут, как наваждение, как дурной сон, а под ними откроется нечто безобидное — объявление о предложении докучливого торговца или о театральной премьере. Сообщение короткое, без подробностей. Отрёкся за себя и наследника. Конец монархии.
Он встал со стула и несколько минут молча ходил по комнате. “Православие, самодержавие, народность, — крутилась в голове формула государственности России, предложенная министром народного просвещения в правительстве Николая Первого графом Сергеем Семёновичем Уваровым. — Можно ли удержаться в равновесии Отечеству, лишенному одной опоры из трех? По всем законам физики — нет!”
Сергей Васильевич Зубатов — один из немногих искренних защитников самодержавия, первым осознавший опасность социального расслоения общества, пренебрежения чаяниями простого народа, игнорирования тлеющих углей народного недовольства, способный при этом на вменяемую, продуктивную деятельность. Будучи начальником самого контрреволюционного органа Российской империи — Охранного отделения, Зубатов писал в докладах министру внутренних дел и императору всероссийскому:
«Русский образованный слой в течение 200 лет привык к тому, чтобы учиться у Запада. Поэтому в России трудно рассчитывать на хороших и полезных руководителей из интеллигенции, которые, как правило, занимаются революционной пропагандой или либеральной деятельностью. Необходимо развивать умственную самостоятельность рабочих и избирать руководителей из их собственной среды. Развивать образование рабочих следует для того, чтобы постепенно возникла народная интеллигенция, которая по своему уровню не уступала бы в образовании высшим классам, но тесно была бы связана с рабочей средой. Нужно заботиться не только о светском образовании, но и о духовном развитии рабочих».
И, пожалуй, главное:
«Полное и наибольшее улучшение быта каждого класса, в том числе и рабочего, возможно лишь в той мере, в какой он занимает твердое место среди существующего строя, становясь одним из органов этого строя. Цель борьбы за рабочее дело — материальная независимость рабочих и равные для них права с другими сословиями, превращение рабочего класса в государственно признанный и регулированный класс».
В словах руководителя охранки звучало эхо цеховых ганзейских вольностей и привилегий, ставящих мастеровых на один уровень с купечеством и священством. Проповедуя столь почтительное отношение к “черни”, Зубатов попал между молотом и наковальней. Революционеры возненавидели его за то, что «зубатовщина» может лишить их массовой поддержки. Предприниматели не приняли Зубатова за то, что в конфликтах он поддерживал не их, а рабочих. А во власти зубатовская затея слишком многим казалась опасным заигрыванием с революцией.
Сергея Васильевича с треском и позором изгнали со службы перед революцией 1905 года. В последнем докладе директору Департамента полиции Зубатов признался: «Моя служба в буквальном смысле была царская, а окончилась она такою черною обидою, о какой еще не всякий в своей жизни слыхал».
После своей отставки, когда улеглись эмоции, он записал в дневнике:
«Продолжительная и бессменная служебная деятельность, с массою людских встреч и предложений, привела меня к убеждению, что вся политическая борьба носит какое-то печальное, но тяжелое недоразумение, не замечаемое борющимися сторонами. Люди отчасти не могут, а отчасти не хотят понять друг друга и в силу этого тузят один другого без милосердия. Между тем и с той, и с другой стороны в большинстве встречаются прекрасные личности. Начиная с 1897 года пытался я найти почву для примирения. Для этого я сам беседовал с арестованными, изучал их, дружился с ними, докладывал о результатах своих сношений с ними верхам, ломал с ведома последних целые дела, взывал к реформам, доказывая выгодность всего этого и с полицейской точки зрения, и с личной точки зрения тех, “кому вольготно, весело живется на Руси”. Выйдя на волю, освобожденные из-под стражи глубокомысленно объясняли мои действия “заигрыванием”, провокаторством, а консервативный элемент видел в них “гениальничание”, отрыжку революции».