Распутин
Шрифт:
Разговор подобострастно вертелся вокруг царской семьи, а в особенности вокруг больного цесаревича. Граф держался молчаливо и рассматривал альбомы недавнего путешествия царя в этот окшинский край, потом к гробнице князя Д. М. Пожарского в Суздаль, а оттуда в Кострому, к колыбели его династии…
Граф Михаил Михайлович был не только очень образованный, но даже почти ученый человек. В древнем мире он был как дома, мог целыми страницами цитировать греческих и латинских авторов, легко и красиво писал стихи и по-французски, и по-итальянски и любил иметь на все свой собственный и по возможности оригинальный взгляд, который свидетельствовал бы всем о его полной независимости. На Россию граф отчасти поэтому смотрел подозрительно, с недоверием. Самое
— Когда мне плачут в жилет, je me raidis… [4] — говорил он. Положений, когда люди плачут не в жилет,а просто плачут, он не допускал: так было удобнее.
Словом, это был человек, интеллект которого расцвел пышным пустоцветом, а все остальные стороны души человеческой в нем были задавлены и принесены в жертву Bank of England. [5] И его не любили — в особенности простой народ и дети, чувствуя за ним какую-то темную и враждебную им силу.
4
Я становлюсь непреклонным (фр.).
5
Английскому банку (англ.).
— Что же, погостить в богоспасаемом граде нашем думаете? — вежливо осведомился у Григория архиерей. — К Боголюбимой съездили бы, молебен бы Матушке отслужили…
— И всей душой рад бы, да никак невозможно… — отвечал Григорий. — Должно, с царевичем опять что-нибудь приключилось: сама мамаша телеграм подала, что выезжай, дескать, Григорий, немедля. И на вечер-то здесь я остановился только потому, что вот греховодник граф уговорил. Да, признаться, и притомился дорогой. На пароходе еще ничего, а в вагоне прямо терпенья от жары нету: весь разопрел!
В хорошеньких черных глазках вице-губернаторши запрыгали веселые бесенята. Губернатор строго нахмурился: народное выражение — только и всего!
— И извините, Григорий Ефимович, за нескромный вопрос… — как-то вкрадчиво спросил он у старца. — Что же вы пользуете его высочество — я хочу сказать, наследника-цесаревича — снадобьями какими народными или, может, заговоры у вас есть? Конечно, если это не секрет… — с большой почтительностью добавил он.
— Нет, снадобий у меня никаких нету… — отвечал Григорий. — А вот просто возьмет мама — я царицу так зову, мамой, попросту, по-мужицкому… — возьмет она с меня вот хошь эту жилетку, прикроет ей болящего отрока своего — глядь, и здоров…
— Удивительно!.. Поразительно!.. — подобострастно воскликнул губернатор. — Это превосходит всякое человеческое понимание!..
— И что же говорят врачи? — осведомилась губернаторша. — Ну, Боткин там и другие?..
— А я не знаю, матушка-хозяюшка, что они говорят… — просто отозвался Григорий. —
— Вот это так! — сухой головкой кивнул архиерей.
— Николай Николаевич Ундольский! — распахнув дверь, негромко доложил выдрессированный лакей.
В гостиную вошел высокий, худой, лысый, но, по-видимому, еще молодой человек, один из магнатов губернии, губернский предводитель дворянства. Лицо его, усталое и бледное, всегда легонько подергивалось, и он то и дело жмурил глаза, как будто в них попал мелкий песок. Зиму он неизменно проводил в Ницце, а лето в своем огромном имении под Окшинском, где у него был выстроен — еще дедами — великолепный дворец, свой театр, своя церковь. И хотя охотником он не был, но по традиции держал огромную псовую охоту. Он постоянно хворал, и окшинцы, народ на язык вообще острый, смеялись между собой, говоря, что без доктора он и до ветра сходить не может.
Николай Николаевич любезно поздоровался со всеми, и, когда хозяйка представила ему Григория, он несколько пугливо подал ему руку и посмотрел на него так, как посмотрел бы на говорящего тюленя или другую какую несообразность — не чудо, чудес для него давно уже не было, но только несообразность. Но увидев, что Григорий держится спокойно и говорит человеческим языком, он почти тотчас же забыл о чудаке— он ни на чем не мог сосредоточить своего внимания надолго — и обратился к графу Михаилу Михайловичу:
— А давно мы не видались с вами… Что?
— Давно. Но я просил вас сто раз не повторять ваше что… — с шутливой строгостью сказал граф. — Когда вы, наконец, оставите ваши дурные привычки?
Николай Николаевич засмеялся неуверенно и слабо.
— Но куда вы исчезли тогда с Ривьеры так внезапно?
— Я выиграл в Монте-Карло около пятидесяти тысяч франков и, чтобы денежки даром не пропали, поехал в Сицилию, оттуда в Грецию, потом в Египет и Палестину и на храме Баальбека закончил свое интересное путешествие…
— Tout seul? [6] Что?
— Tout seul comme toujours… [7] — отозвался граф. — Я совсем не такой сластена, как вы, и человек расчетливый: зачем возить с собой то, что можно найти везде? Но pardon… [8] — прервал он себя и обратился к сестре: — Barbe, если ты хочешь накормить нас на дорогу, то медлить не следует: время! Ты знаешь мое правило: никогда не опаздывать, но и никогда не торопиться…
6
Совершенно один? (фр.).
7
Совершенно один как всегда (фр.).
8
Извините (фр.).
— Знаю, знаю, все будет вовремя…
И в ту же минуту отворилась дверь, и лакей доложил:
— Кушать подано…
— Ну, вот видишь… — улыбнулась губернаторша брату.
— Спасибо. И все-таки прикажи подать автомобиль пораньше…
— Неисправим!
— Горбатого исправит только могила…
— Прошу, господа… Григорий Ефимович… Ваше преосвященство…
Все общество двинулось в столовую — огромную комнату, отделанную в том тяжелом, условно-русском стиле, который так нравился некоторым немцам: тут были и петушки, и полотенца, и сулеи, и даже прозеленевшие шлемы, и грубо расписанные чашки и тарелки, и, конечно, в переднем углу висела большая и старинная икона с вербочками и пасхальным яйцом на шелковой ленточке: Борис Иванович фон Штирен любил все русское доводить до точки.