Распутин
Шрифт:
— И подохнете, и подохнете! — яростно летело со всех сторон. — Ни хрена теперь добром от мужика не получите… Ни фика! Будя, побаловались… Восемь часов — ишь, какие баре выискались, мать вашу за ногу! Дай срок: мы еще с вами управимся…
Миколай от натуги раскашлялся и плевал под столом чем-то зеленым.
— А вот смотрю я на вас и дивлюса: здоровые, молодые, а все никак вместе не уживетесь… — стараясь перекричать других, верезжала Марина, сваха, разбитная бабенка с серыми глазами навыкате, промышлявшая продажей самогона, обращаясь к Егору, сторожу на станции, черному, смуглому, похожему на вороватого цыгана,
Они не жили вместе: сойдутся и опять разойдутся, сойдутся и опять разойдутся.
— Парочка: баран да ярочка… — пьяно пустил кто-то сзади.
— А вот не живется вместях-то… — отозвалась Аришка. — Карахтером не сходимся…
— А хотите, я так вас сведу, что и водой не разольешь? — уверенно и задорно предложила разбитная Маринка.
— Ну? Нюжли можешь? — послышались отовсюду пьяные голоса. — Кто? Маринка-то? Маринка, она, братец, что твоя колдунья, хошь к козе приворожит! Маринк, а Маринк, а ты бы мою бабу посократила как: кажнюю ночь лезет ко мне на печь, сука ненасытная… Нет ли какого средствия, а? Замучила, стерва… А?
Но комиссар Сергунька, крепко хлебнувший оглушительного самогона, давно уже обижался, что мужики не обращают никакого внимания на него, представителя рабоче-крестьянского правительства, и потому он вдруг решительно позвонил вилкой о стакан. Шум сразу стих. Все с удивлением воззрились на Сергуньку, который пьяно подымался с лавки.
— Этот шибздик чего еще пыжится? — нетерпеливо крикнул кто-то.
— Постой, не замай… Авось отколет какое коленце… Сергунька взял полный стакан духовитой ханжи, обвел всех мутным взглядом и молодым баском неуверенно начал:
— Граждане и гражданки свободнейшей во всем мире республики! На нашей улице, так сказать, праздник… весна… заря… и все, что в таких случаях полагается… Да!
— А праздник, так и пей! — крикнул крепко захмелевший чахоточный Миколай. — Чево бобы-то еще разводить?
— Заря новой жизни… — упрямо продолжал Сергунька, чувствуя, что тело его становится невыносимо тяжелым, а под ногами плавно качается из стороны в сторону пол. — И мы все, так сказать, собравшись вместе, торжествуем… Но прежде всего, граждане и гражданки, должны мы, как в старину наши враги и угнетатели… так и мы по обычаю предков и долгу христианскому, так сказать… должны выпить, так сказать, бокал, но — совсем напротив: они — за свое, а мы — за свое… Да… Сапиенти сат!.. [78] И потому, оставив в стороне, так сказать, новобрачных, да и все прочее, что к делу не относится, я предлагаю, так сказать, поднять бокалы в честь нашего великого советского правительства… Да здравствуют музы! Да здравствует разум! Ура…
78
Умному довольно (лат.) — часть латинского афоризма Dictum sapienti sat est — Для умного довольно и слова.
— И во веки веков, аминь! — пробасил кто-то, подражая дьякону, и среди общего хохота, довольный, Сергунька сел на свое место.
— Ишь, поповское отродье… Не вытерпел и тут: дай свое возьму… — галдела пьяная, потная, икающая застолица
— Батюшки! Глядите-ка! — вдруг взвигнула какая-то бабенка. — Камисар-то наш никак помирать хочит!
Все с хохотом мутными глазами уставились на Сергуньку, который опустил голову на стол и дергался всем телом, издавая какие-то мучительные звуки, похожие на хрюканье.
— Ай батюшки, да его с души потянуло! — взвизгнула другая. — Блевать хочит!
— Вот тебе и аратель!.. Ау!
Две чьи-то дюжих руки среди всеобщего смятенья сгребли Сергуньку под руки и без церемонии поволокли к двери. Голова его бессильно моталась, бледное лицо было бессмысленно, и что-то густое и вонючее хлестало из него взрывами на затоптанный пол.
— А-а, сопливый! — раздались гадливые голоса. — Всю юбку опакостил! А туда же камисар, вшивый чертенок!.. Волоки его вон… Гага-га…
Сережка исчез. Грязь, оставленную им, наполовину подмыли, наполовину растоптали, и пир продолжался.
— Кушайте, кушайте, гости дорогие… Кушайте…
— Горько! — хмельно орали в чадной комнате.
— Подсластить!
И Васютка с Анёнкой вставали и, крепко поджимая губы, целовались. И в глазах, что смотрели на них из вонючего тумана, все более и более разгоралось вожделение. И еще более опьяневшая наглая Маринка, вся в горячем чаду, опять липко приставала к черномазому Егору и его грудастой Аришке, сама совершенно не зная, ни зачем это она делает, ни что из этого выйдет.
— Так свести, что ли, дружков, а? — пьяно подмигивая, повторяла она, наклоняясь то к одному, то к другой. — Уж так-то ли жить будете, ай люли-малина! Не оторвешь один от другого… А?
— Говорят тебе, карахтером не сходимся… — отвечала, смеясь, Аришка, тоже вся в горячем тумане опьянения. — Сколько разов пробовали — не выходит…
— Ан выйдет! — вызывающе кричала Маринка. — Еще как выйдет-то!
— Да ну тебя, не томи! — кричал кто-то. — Говори, в чем дело…
— Без ихава согласу нельзя… — ломалась Маринка, и бараньи бесстыжие глаза ее мерцали похотью. — Пусть скажут, что согласные — за мной дело не постоит…
— А мне что? — согласился возбужденный поцелуями новобрачных и сальными и крепкими шутками-намеками гостей Егор, блестя белыми зубами и черно-желтыми цыганскими глазами. — Я завсегда согласен… Со всем нашим удовольствием… Ну, Аришка, а?
— Я от закону не прочь… — пьяно смеялась Аришка, прикрываясь передником и икая всей толстой грудью. — А только уж карахтер такой…
— Ну, Маринка, бословясь да и за дело… — кричали гости. — Своди давай… Мы все в свидетелях…
И Маринка, перехватив воздуха, сама не зная как вдруг выпалила:
— Средства эта простая, ну только чижолая… Надо все, что по-супружецки полагаетца, при всех изделать…
Все очумели.
— Чево?!
— А так… при всех… вот хоть сичас… — увереннее сказала Маринка, пьянее все более и более. — Так тогда жить будут — водой не разольешь…
Дикий хохот, улюлюканье, восторженный истерический визг, уханье поднялось в мутной мгле комнаты. Кто-то дробно топал ногами, кто-то исступленно мяукал, и многие вскочили и махали руками и орали что-то, и у всех кружилась голова и захватывало дыханье.