Распутин
Шрифт:
Со всех сторон бежал народ к холоднеющему телу отца Александра, над которым уже билась в слезах худенькая, серенькая, обносившаяся Прасковья Евстигнеевна. А поодаль с винтовкой в руках стоял с трясущеюся челюстью Васютка, и по кривой улыбке его, и по всему лицу было видно, что парень точно из глубокого сна просыпается. И постоял он, и щелкнул затвором, вводя для чего-то новый патрон в ствол, и повесив голову пошел куда-то. А на скопление народа уже озабоченно летел грузный, налитой чем-то Ванька со своими дьявольскими скулами.
— Что такое? — кричал он уже издали. — В чем дело? Разойдись!.. Расходись, говорят… Что такое?
А к вечеру в тиши серебристых весенних сумерек, когда блеял за рекою в лазурной вышине дикий барашек-бекас и вальдшнепы вели над безбрежными лесами свои любовные карусели, бабы сбились
— Нет, бабоньки, вешать их мало, а вот, к примеру, карасином бы облить да зажечь, али живыми в землю закопать, али, к примеру, тупой пилой пополам перепилить — это вот так! А повесить — что? Это им, подлецам, ни во что…
И когда, гремя гармошками, проходила мимо молодежь, бабы опасливо замолкали или быстро меняли разговор:
— А слышали, в Отрадном-то, под городом, одна девка робенка с рожками родила и со змеиным жалом заместо языка? Ох, быть беде, большой беде!
И вздыхала древняя, серая бабка с помутившимися глазами:
— Еще мало нам, безбожникам, мало! Святитель Христов Микола, Матушка, Заступница, моли Бога о нас…
XII
ДЯДЕНЬКА ПРОКОФИЙ ДЕЛО УЛАЖИВАЕТ
Прокофья, как громом, пришиб выстрел сына. Он долго его ругал и сукиным сыном, и кулигантом, и стервецом, и разбойником и все мучительно добивался понять, для чего Васька такую глупость сделал, на что это было нужно, что это с парнем случилось, но не мог Васютка объяснить это потому, что и сам не понимал теперь, как это вышло, потому что тот процесс его темной первобытной мысли, что все это, может быть, настоящее, что он куда-то опаздывает, от кого-то в чем-то важном отстает, теперь, когда он точно проснулся, и самому ему был совершенно непонятен. И он только чтобы отвязаться, сказал, что был он пьян и ничего толком не помнит. И Прокофий ухватился за это объяснение: сын ведь все-таки, жалко, а отца Александра — царство ему небесное, хороший был человек… — все равно не воротишь… И Прокофий подольстился к Ваньке Зноеву — он был первый человек теперь на всю округу, — отвез ему будто взаймы два мешка муки, и тот озабоченно слетал на Прокофьевой лошади — своей у него никогда не было — в город и все дело обладил: Васютку допросили для вида, причем установлено было, что отец Александр был тайный черносотенец и белогвардеец, и отпустили с миром. У осиротевшей же семьи отца Александра дела тоже стали поправляться потихоньку: Сережка, старший, семинарист, был назначен комиссаром народного просвещения по уезду и поддерживал семью не только деньгами, но и продуктами. Ездил он по уезду не иначе, как на паре с колокольчиком, как, бывало, земский Тарабукин, шапку набекрень, красный бант на кожаной куртке, и, как и Васька-учитель, не любил, когда мужики кланялись ему недостаточно почтительно: он видел в этом неуважение к революционной власти, контрреволюцию и саботаж. Мужики кланяться-то кланялись, но ненавидели его и, когда он приказал ребятишкам Закону Божьему больше не учиться и, если не хотят, в церковь не ходить, стали грозиться отшибить ему пустую башку его напрочь…
И для того, чтобы остепенить парня, Прокофий решил прибегнуть к давно испытанному и по мужицкой догадке верному средству: женить его. Это тем более было необходимо, что старуха у Прокофья стала прихварывать и работницу в дом взять было нужно. Невеста на примете была ладная, Анёнка, дочь Митрея Кораблева, состоятельного мужика из соседнего Чернышева. Брат ее, Стенька, тоже, как и Ванька Зноев, был матросом балтийского флота и много всякого добра домой понавез. Но в последнее время стал он держаться степенно, всю зиму по праздникам надевал шубу из черно-бурой лисы с камчатским воротником, все пальцы кольцами золотыми унизывал и любил солидно потолковать с хорошими мужиками — со шпаной он знакомства не водил, — что вот, дескать, матросы ошиблись маненько, что без баржуазиата народу жить нельзя, что баржуаз человек мужику нужный. Старик его, Митрей, от народа не отставал, но и вперед не лез и при разграблении захудалого имения Тарабукина увез к себе старинное кресло кожаное, две лопаты и веялку сломанную, но все заметили, что все это добро он аккуратно сложил в амбаре и в ход не пускал, а так как за ним давно установилась репутация хорошего хозяина и осторожного политика, то и
Сватовство было короткое, и скоро ударили по рукам. Стенька пошутил было для смеху,что надо бы сговоренных венчать по-советскому, без попа, но Прокофий даже и шуток таких не допускал.
— Ну, мы не жиды нехрещеные и не псы, милай… — хмуро сказал он. — Лучше уж по-старому, по-хорошему, — оно, пожалуй, вернее будет…
И покончив с делом, новые сваты стали за чаем, понизив голоса, медлительно и осторожно говорить снова и снова о тяжелых временах. Васютка сидел со своей кругленькой, бойкой и черноглазой Анёнкой под окошком, прислушивался к разговору стариков, и в низу живота у него тяжело сосало, как, бывало, сосало, когда ротный зашумит на какую-нибудь провинность.
— А слышал, сватушка, новости-то? — низко, осторожно, заговорщически говорил старый Митрей, высокий худой мужик с всегда больными глазами и седеющей козлиной бородкой. — Государя-то анпиратора опять увезли, в газетине пишут, а куды — пишут — неизвестно…
— Все врут стервецы… — после небольшого молчания тихо и сердито отвечал Прокофий. — Неизвестно куды…Все, подлецы, знают, только от нашего брата, мужика, скрывают…
Помолчали.
— А слышал, болтают, будто он за Волгой объявился… — продолжал Митрей. — Ходит будто по народу, глядит, как и что. Один старик на базаре в городе рассказывал: пришел, говорит, в одно село на Волге под Казанью — в лапотках, за плечами сумка, как есть странник… — поглядел на житье горькое мужицкое, поплакал да и пошел…
— Прямо — поплакал?! — удивился Прокофий, и в голосе его что-то тепло дрогнуло.
— Да как же, братец ты мой, не плакать, а? — убежденно заговорил Митрей. — Поглядись-кась, что с Расеей-то изделали, а? Кто всем верховодит? Одни жиды да рястанты. Разве это мысленное дело, а? Да… — продолжал он после небольшого молчания. — А как вышел он за околицу, один старичок посмелее догнал быдто его, да и спрашивает: ваше, дескать, анпираторское величество, не изволь, дескать, гневаться, ну а только тебя мы опознали. Так уж не таись, дескать, откройся: долго ли нам терпеть муку эту? А тот посмотрел на него эдак сумно, да и говорит: потерпеть еще, дед, надо, потому не исполнилось еще время… Да…Ну а промежду протчего и про Гришку этого, про Распутинова, старик осведомился. Не верь, говорит, старичок, никакого Гришки и званья около меня не было, а были только, что по положению, графы да князья, да сенаторы… Я, грит, и генералов-то к себе не всех допускал, а с разбором, а вы толкуете: Гришка. Не было коло меня Гришки никакого, а все это жиды придумали, чтобы сперва меня погубить, а потом и всю Расею под себя забрать…
— Прямо — не было?! — оживленно подхватил Прокофий. — Ну, скажи же, пожалуйста, до чего хитры эти стервецы, а?!
Кто-то хлопнул дверью, и разговор сразу оборвался. Васютка совсем оробел: вот оно, настоящее-то! И еще ярче поднялось в нем сознание своей вины и уверенность, что как ни вертись, а отвечать придется. Вот, бают, из Сибири уж идут генералы…
— И вот попомни мое слово, сватушка, — сказал в избе тихо Митрей. — Вот еще как нашему брату ж… драть будут — разлюли-малина!
— И стоит, Митрей Гарасимыч! И стоит! — горячо согласился Прокофий. — Потому не балуй, чертище!.. Слабода!Да нешто можно нашим обормотам слабоду дать? Он тебе все вверх тормашками поставит, да и себя еще в придачу сгубит… Слабода! — зло и насмешливо повторил он.
— Да что ты кислай какой? — сказала Анёнка. — Пойдем, пройдемся, что ли…
Они пошли деревней в проходку,но Васютка не развеселился, и когда отошли они подальше за житницы, где над полями трепетали и журчали в солнечной вышине жаворонки, Анёнка с досады принялась плакать: ишь, словно сыч какой нахмурился и ходит… Не хочешь, так и не больно нуждаются… Но Васютка обещал ей подарить целую коробку тувалетного душистого мыла — с фронта еще привез, как магазины там грабили… — и Анёнка утешилась и стала к нему ластиться и прижиматься.