Распутин
Шрифт:
XIII
УЧИТЕЛЯ НЕ ОТСТАЮТ
Опять робко засияла над широкой русской землей ее милая тихая весна, опять нежно и серебристо засмеялись жемчужные нити капели — лель-лель-лель… — опять послышалась во всем какая-то светлая, наружу просящаяся радость. Где-то далеко-далеко реками лилась под рев пушек человеческая кровь, бессмысленно разрушалось то, что создавалось веками, темные дымы пожаров страшными привидениями стояли в испуганном небе, и жуткими темными реками быстро катились в тылы массы беженцев, а тут, в древней окшинской земле, жизнь — хотя и под знаком войны — шла по-прежнему.
Василий Артамонович, младший учитель Уланской школы, праздновал
На другой половине в квартире Алексея Васильевича шло то, что шло там всегда: ненавидевшая мужа Аксинья Ивановна, дочь местного мужика-богатея, пилила его, а он, босой, нечесаный, нелепый, густо и мрачно гудел:
— Господи, воззвах к тебе, услыши мя…
— Да ну тебя, дуда чертова! — с сердцем крикнула жена, прислушиваясь к шуму в передней. — Пришел там кто-то…
— А это губернатор с визитом к тебе приехал… Беги… — равнодушно сказал муж и снова пустил: — Услыши мя, Господи…
Предполагая, что это кто-нибудь из мужиков затесался — она умела обирать с них взяточки и яичками, и петушками молодыми, и сметанкой, и брусничкой, но в то же время по поговорке всяк сверчок знай свой шестокдержала их весьма строго, — с сердитым видом направилась в переднюю, но тотчас же, отворив дверь, ласково проговорила:
— А-а, пожалуйте!
В комнату вошли двое: молодой, лет двадцати пяти парень в военной форме защитного цвета с погонами прапорщика, с аккуратно расчесанной головкой и подстриженными усами, со страшно гнилыми, черными зубами, делавшими точно гнилой и эту его постоянную улыбоч-у и все выражение его бледного плоского лица. Это был Петр Петрович Килимов, бывший ученик Алексея Васильевича, младший сын мужика-подрядчика Килимова. Он выдержал екзамент на зауряд-чиновника интендантства и стал теперь вроде барина, которому солдаты отдавали на улице честь и у которого был даже денщик, сносивший от своего барина решительно все, только бы не попасть в строй. Старший Килимов сватался некогда за Аксинью Ивановну, но ей захотелось за учителя. А теперь вот Килимовы ворочали тысячами, на рысаках паляли по деревням, что твой габернатур, а она вот сидела на четвертной в месяц с этим никудышным дураком мужем. Другой гость был приятель Килимова, Сашка Кокуркин, быстро богатеющий молодой мужик из недалекого Угора, тоже бывший ученик Алексея Васильевича. Он помнил Сашку черноголовым милым мальчуганом с умненькими живыми глазенками — теперь Сашка, чистяк и краснобай, приторговывал всякой всячиной, выучился не платить долгов, и почти каждую неделю к нему ездило колколо— так называют мужики начальство — для описи имущества по исполнительным листам, но всегда безрезультатно: имущества у Сашки не оказывалось — то было тятенькино, то мамынькино, то женино приданое, то суседово. Сашка очень почтительно встречал начальство, а проводив его, громко хохотал.
— Алексей Васильчу… Аксинье Ивановне… Как живете-поживаете, людей прижимаете? А это Маня? У, какая
Алексей Васильевич был смущен своими голыми ногами, своей заношенной рубашкой, сердился на себя за это смущение, но не мог победить его и, пробормотав что-то, скрылся, несмотря на любезные протесты гостей, в соседней комнате, откуда вышел уже в пинжаке и сапогах.
— С позиций? — спросил он Килимова.
— Пожалуй, и с позиций… — отвечал тот, скаля гнилые зубы. — Я ведь при военных магазинах. Моя позиция за прилавком…
— Так-то оно, пожалуй, спокойнее будет… — засмеялась Аксинья Ивановна.
— И потеплее! — в тон воскликнул, смеясь, Сашка.
Ни от кого не было секретом, что Петруша возит домой денег с войны порядочно. А теперь на руке у него красовался перстень с крупным бриллиантом, и он то и дело трогал этой рукой себя за коротко подстриженные по моде усы, чтобы все этот перстень видели. И все видели и страшно завидовали и уважали ловкача.
— А тут встретил я как-то Смолячиху нашу, ну, жену этого чертова беспоповца, что ли, — сказал Килимов. — И стала она плакаться, как ей своего сына жалко: так бы вот и бросила все да полетела к своему голубчику. Ну, говорю, тетка, в окопах-то тоже сласть небольшая — пожалуй, долго и не высидела бы. Как обидится моя старуха! Да что ты, говорит, нешто он в окопах? Чай, мой Ванятка не из таковских. Он парень у меня с головой, чего ему в окопах-то делать? Он у меня, родимый, старшим писарем в Пензе…
Все дружно захохотали. Алексей Васильевич начал гудеть потихоньку и все играл пальцами по столу…
— Да уж будьте спокойны!.. Наши маху не дадут… — засмеялся Сашка.
— Да Смолячихе и стало это в копеечку… — сказал Килимов. — В Пензу, брат, по нонешним временам даром попасть трудно…
— Известно, не без этого… — согласился Сашка. — Ну, да у нее в кубышке-то запасено сыздавна…
— А правда, здорово крадут? — спросил вдруг Алексей Васильевич угрюмо.
— Ну — крадут… — запротестовал легонечко Петруша. — Нынче тоже не очень велят баловаться-то. Посматривают… Но безгрешные доходишки, конечно, у тех, кто поумнее, бывают. Вот у нас раз случай был… — вдруг засмеялся он всеми своими черными зубами. — Посылают раз одного молоденького офицерика скота для полка закупить. Тот нашел что-то голов с сотню у какого-то богатого польского пана, сторговал их за восемь тысяч, что ли, и поехал в полк за деньгами. А когда наутро явился он к пану, тот выходит и говорит: я, грит, передумал: русские армии борятся теперь и за польское дело… — вбили они тоже себе в голову эту чепуху-то, — вставил он, — так я, грит, не считаю возможным брать с вас деньги, а потому позвольте, грит, принести эту маленькую жертву на общее дело: дарю вашему полку этот скот… Офицерик наш — совсем еще желторотый, я видел его потом — так даже расплакался!
— Расчувствовался? — со смехом переспросил Сашка.
— Известно… Потому лестно…
Все засмеялись.
— Да, — продолжал Петруша. — Расплакался, и давай они с паном обниматься да целоваться. Ну, воротился это в полк — так вот и сияет, точно самого Вильгельму в плен забрал, и сичас по начальству: как прикажете поступить с деньгами? Те легонько эдак в тряпочку помалкивают: сам, мол, понимай, не маленький. Тот повертелся туды-сюды, опять лезет с деньгами. Опять один к другому посылают да все в молчанку играют. Того индо оторопь взяла: деньги казенные — мало ли что может быть? И опять полез. Те так и взъерепенились: что вы, грит, пристаете? Возьмите вон да бросьте в печку, если лучше ничего придумать не умеете, а к нам с такими глупостями не приставайте…