Распыление 4. Британский гамбит, или Дело Тёмного Лорда
Шрифт:
– Ага. У леди Амалии есть, – ничуть не испугался ребенок. – Черчиллем кличут. Ух и зловредный этот Черчилль! Чуть что, за пятку – хвать!
– Во-во, – похлопал его по голове наставник. – Так что подумай…
– А чего тут думать? – пожал плечами Петька. – Я вам помочь хочу. Мне дядю Игната знаете, как жалко?
– А отца не жалко?
– Папаня пили уж очень. И дрались. Без него даже лучше, честное слово. А вот дядь Игнат…
– Ладно, скажи-ка друг любезный, ты Лондон хорошо знаешь?
– Еще бы! Хайгейт, Хэмпстэд, Марлебон, Ислингтон, Паддингтон…
– И
– Пыльцу-у-у?.. – мальчишка почесал под кепкой. – А у вас разрешение есть?
– Ну разумеется, – не моргнув глазом соврал Лумумба.
– Это хорошо, – кивнул пацан. – Идите тогда на Портобелло, это рынок такой. Там – магические лавки. Они и торгуют Пыльцой.
– А если на минутку представить, – бвана присел рядом с Петькой на корточки. – Что разрешения у меня всё-таки нет. Потерял. Тогда что?
– Тогда – в юго-западный боро, – шмыгнул носом мальчишка. – В Ньюхэм или на Собачий остров… Только это опасно.
– Ничего, мы справимся.
– И с Дементорами?
– С кем с кем?
– Такие охранники. Их Белый Совет Магов призвал… Появляются там, где твориться что-нибудь незаконно-магическое, и выпивают душу.
– Белый Совет, говоришь? – усмехнулся Лумумба. – Ну-ну…
Петьку он уговорил остаться. Поручил следить за домом: кто приходит, кто уходит, кто мимо шастает слишком часто… Его превосходительство, мол, изнутри дом охраняет, но на улицу ему хода нет: как хранитель, он к месту привязан. А нам до зарезу нужно знать, что в округе твориться.
Первые пару кварталов я еще прислушивался: не идёт ли пацан следом, но потом успокоился. Видать, в бедные районы мальчишке и самому не больно-то хотелось соваться.
Шли неспешно. Бвана решил, что небесполезно будет прогуляться, взглянуть на Лондон изнутри. Я не возражал. В собачьем теле бегать – одно удовольствие.
Пока мы шли, одежда наставника претерпевала изменения. Из Харрингтон-хауса вышел солидный господин в цилиндре, крылатке и с тросточкой, по Кенсингтону шел обычный прохожий в приличном твидовом пальто, а к Ньюхэму подходил бродяга, закутанный в драный клетчатый плед, в цилиндре с оторванным верхом и с тележкой из супермаркета, в которой громоздилась куча всяческого тряпья.
– Лондон подобен огромной сточной канаве, которая влечет преступников, перекупщиков и бродяг, – пояснил бвана, отвечая на мой немой вопрос.
Себя я со стороны не видел, но количество репьёв в хвосте и тусклая, свалявшаяся шерсть говорили о том, что из холёного русского мастифа я превратился в дикого ирландского волкодава.
Впрочем, внешность наша менялась сообразно городу: тенистые сады за изящными коваными решетками сменились на высокие каменные заборы, затем – на прилепленные друг к другу домишки, которым задний дворик заменяла бетонная площадка с мусорными бачками.
Потом пошли и вовсе трущобы: десятиэтажки с сплошь заколоченными первыми этажами, с выбитыми стёклами, с граффити везде, где можно и где нельзя…
Здесь надо пояснить, что на самом деле Лондон огромен. Пересечь его в какие-то полчаса просто нереально – если ты не маг уровня Лумумбы. Бвана применил тот же метод, что и в Африке: с каждым шагом он "протыкал" пространство таким образом, чтобы оказаться в намеченной точке кратчайшим путём.
Собаки видят в чёрно-белом диапазоне. Так считали учёные до Распыления – мне об этом Машка рассказывала. Только они, эти учёные, забыли про нюх… А запахи могут быть совершенно любого цвета. Даже того, которого нет в природе.
Трущобы пахли коричнево, с зелёными крапинками – как старая бумага, на которую недавно наблевали. И наделали еще чего похуже. Но собаки к запахам относятся несколько по-другому, чем люди, поэтому мне тут даже нравилось.
Давно просроченные консервы, застойная вода, гнилые листья. Тусклый, как потемневшее серебро, запах старости. Забористый, как штопор, дух немытых тел, засорившейся канализации и вываленных прямо на улицу отходов и горький душноватый запах каменного угля… А уж над всем этим витал тонкий, всепроникающий запах корицы… Пыльца.
Трущобы, или как их называл Петька, боро – были просто пропитаны Пыльцой. Она сочилась из канализации, из трещин в асфальте, из щелей в заколоченных окнах… Она источалась из людей – неопрятных, закутанных в тряпьё фигур с такими же, как у бваны, тележками, а еще от неприглядных куч прямо на асфальте, под стенами домов, в тёмных узких переулках…
Бездомные, – понял я. Они спали прямо на земле, в лучшем случае подстелив под себя тонкие листы пластика или ветхого, серого от старости картона.
Многие, завидев Лумумбу, заинтересованно шевелились – новичок вызывал законное желание поживиться; но завидев меня – я каждый раз подпускал слюны на язык и скалил клыки – отворачивались, всем видом показывая, что до новоприбывшего им нет никакого дела.
– А вот и наши знакомые с раскрытой ладонью, – негромко заметил Лумумба после получасового блуждания в катакомбах разрушенных домов, кивая на ларёк, притулившийся у подножия шлакоблочной десятиэтажки.
Окна дома почти все были заколочены фанерой, но из многих высовывались трубы самодельных печек, нещадно дымивших.
Ларёк же являл собой образец творческого подхода к архитектуре. Он был слеплен, сколочен и связан из разнокалиберных листов мутного от старости пластика, тряпок, рубероида и клеёнки. На единственном, засиженном мухами до полной непрозрачности окошке зиял отпечаток ладони, выполненный зловещей красной жидкостью, с потёками и характерным запахом.
– Томатный сок? – спросил Лумумба, держась от ларька на почтительном расстоянии.
Я пошевелил бровями и оскалился.
– Мне нравится их чувство юмора, – кивнул наставник, и смело шагнув к ларьку, постучал в окошко.