Рассказ о брате (сборник)
Шрифт:
Оглядываясь назад, на свое детство, Уилф видел мальчишку, который мало чем отличался от своих друзей. Бегал, играл и дрался совершенно так же, как и приятели. В школе, может, и был не последним, но отнюдь не самым способным учеником. Когда в одиннадцать лет его перевели в платную школу в Калдерфорде, мало что изменилось, поскольку мальчишки, за образование которых платили и с которыми он провел следующие пять лет своей жизни, были обыкновенными ребятами. Немного было среди них старательных юнцов, испытывающих искренний восторг от премудростей физики, геометрии или французского. Даже и те, кто учился прилежно, отнюдь не считали, что в эти формирующие годы они прокладывают себе путь в мир знаний, культуры, свершений. Лучшее, о чем мечтали, — стать учителем в местной школе: часов мало, а отпуск большой. Остальных влекла неопределенная надежда получить такое место, где не придется работать физически; главное — подальше от шахты. Шахта забирала менее удачливых друзей. Те приносили домой деньги, а этим до окончания учебы и встречи с реальной жизнью оставалось еще целых два года. Шло время, теперь они уже и сами работали клерками с зарплатой в восемь — девять фунтов в неделю и, глядя на друзей детства, которые свободно тратили деньги, невольно спрашивали себя: а кому же все-таки больше повезло? Невольно думалось, что послевоенный бум заставил пересмотреть прежние ценности и престиж уже зависит не от того, кем работаешь, а только от того, сколько тебе платят. Белый воротничок говорит о бережливости, а испачканный кулак стал символом достатка.
Уилф служил бухгалтером в Бронхилле, отец и брат работали здесь же, на шахте. Очень скоро пришло беспокойство, однако у него оно лишь частично объяснялось неприятным чувством от того, что видишь, как люди, вдвое глупее тебя, получают конверт с деньгами, который вдвое толще твоего. Сильней и сильней мучило общее недовольство жизнью, он все острее чувствовал, что за пределами поселка есть иной мир и иные ценности, а возможности, которые предоставлены ему и за которые цепко ухватились более сообразительные из приятелей, он упустил. С запозданием вспомнил об интересе, который вызывали в нем занятия историей, интересе, который сам он не потрудился развить, довольствуясь лишь тем, что вовремя сдавал контрольные. Что до французского и латыни — так прояви он больше старанья, перед ним открылся бы удивительный мир. Вместе с тем ненавязчиво, но упорно напоминала о себе та естественная легкость, с которой давались ему английский и литература. Правда, в то время с его стороны не требовалось никаких особых усилий, чтобы выполнять задания по этим предметам лучше, чем требовалась. Но несколько лет спустя один фильм заставил понять, что та легкость была проявлением способности, превышающей простой навык разобрать предложение или написать сочинение на пару страничек (получив предварительно все необходимые данные о том, какие у Шейлока основания требовать фунт живой плоти). Фильм был ничего особенного, но главную роль играл американский актер, который в то время нравился Уилфу, а одна знакомая девушка, моложе Уилфа, сказала ему, что Уилф на него похож. В фильме актер изображал писателя. Писатель уже давно ничего толком не сочинял и находил общество бутылки более приятным, нежели общение с пишущей машинкой. Но в конце фильма, обращаясь к любимой женщине, он произнес страстную речь о том, что значит для него творчество и вообще — что это все такое. Прекрасная та речь была целиком взята из романа — первоисточника, а автор его талантом намного превосходил сценариста. Выбравшись из убогого зала под дождь, Уилф пошел домой. Речь звенела у него в ушах. Он отыскал роман в центральной библиотеке в Калдерфорде. Потом прочел и другие книги того же автора, а заодно и все книги о писательском ремесле, которые только смог найти. И оказался совершенно в ином мире. А когда понял, чем увлекся, отступать было поздно: потребность писать, выражать на бумаге живой трепет и биенье жизни стали частью его самого. Стало даже немного стыдно, что он вроде бы как-то случайно натолкнулся на главное дело жизни, и он подумал, что этим среди прочего он отличается от гениев литературы: те ощутили божий дар как свою судьбу уже в детстве. Однако решимость его от этого не ослабла, не ослабла глубокая и совершенно непоколебимая уверенность, что когда-нибудь, пусть очень нескоро, он заставит о себе говорить.
А между тем была еще жизнь, которую нужно было жить, и деньги, которые надо было зарабатывать…
Комната у них с Гарри маленькая. Узкое раздвижное окно выходит во двор. Две кровати, комод — не сыщешь места, чтоб поставить что-нибудь еще. Одежду они вешают в нишу, за занавеску. Там же чемодан, в котором Уилф хранит свои рукописи, старая портативная машинка и ломберный стол с потертым верхом. Обычно Уилф садился на край кровати, раскладывал стол и так работал. Между кроватью и стеной на трех полках помещалась вся библиотека Уилфа. Здесь был Краткий оксфордский словарь, словарь редких слов Роже, несколько книг о писательской профессии, среди них «Ремесло писателя» Стронга, «Грани романа» Форстера и «Современная новелла» Бейтса. Все остальное — беллетристика. Он читал жадно, чувствуя, что жизни не хватит прочесть все, что нужно. Современники выпускают все новые книги, но ведь им предшествует гигантское наследие прошлого. Он совершил увлекательные путешествия в мир Дефо, Смоллета и Диккенса, хотя прочел у них далеко не все, потом принялся за Эмиля Золя. Фигура эта показалась ему несколько раздутой, но он был поражен грубой силой романа «Человек — зверь» и мастерством повествования в «Западне» и «Жерминали». Какие это все были гиганты и каким худосочным и жалким выглядело рядом с ними все то, что писал он! Он только что открыл для себя русских писателей девятнадцатого века и сейчас читал «Братьев Карамазовых» — ни одна книга не производила на него столь сильного впечатления.
Но читать Достоевского сегодня настроения не было. При свете одинокой лампочки без абажура, холодно освещавшей выкрашенные голубой краской стены, он разделся и лениво оглядел книги; начинать новую не хотелось. В постель он залез с «Принципами повествования» Роберта Лидделла. Он много раз читал эту книгу, но ее всегда можно полистать и найти что-нибудь новое и интересное.
Он услыхал, как внизу хлопнула дверь — кто-то вошел в дом. Через минуту явился Гарри. Уилф мельком взглянул на брата и сразу заметил, как блестят у того темные глаза. По комнате разнесся запах пива. Гарри тоже взглянул на Уилфа.
Гарри не был пьян, но прирожденная развязность движений стала заметней, от этого и комната стала казаться еще меньше. Споткнувшись о ножку кровати Уилфа, он, не утруждая себя, упал на собственную кровать, потом перевернулся на спину, вытянул ноги, заложил руки за голову и вздохнул.
— Хорошо еще, что мы оба тощие, а то и не поместишься в этой конуре.
Уилф продолжал читать, но Гарри и не ждал ответа.
— Интересно, где мы там стоим по списку на жилье?
— Ты же знаешь, мать подала заявление так, для проформы. — Уилф говорил, не поднимая головы. — Никогда она не согласится переехать отсюда. Плата в три раза больше, а тут еще два взрослых сына, вдруг да женятся.
— А, ну да, — сказал Гарри, глядя в потолок и слегка щурясь от яркого света лампочки.
— Но вообще-то ты скоро здесь будешь жить один.
Гарри приподнялся на локте.
— Ты что, женишься?
— Да нет, но я отчаливаю отсюда. От такой жизни на стенку полезешь.
— Не ты один. Куда едешь, в Лондон?
— Зачем так далеко, просто куда-нибудь, где можно делать что хочешь и не думать о мнении окружающих.
— А старушке сказал?
Уилф никому еще не говорил о своем намерении, и это смутное желание уехать еще не переросло в решимость. Даже теперь у него не было никакого определенного замысла, просто намерение немного окрепло после того, как он услышал по радио свой рассказ.
— А зачем?
— Да так, кто-то ее накрутил. Сейчас пришел — ни одного человеческого слова.
— А ты чего, не понимаешь?
— Не — а.
— Она злится, что ты опоздал к передаче.
— Ах, ну как же, великое событие! А вообще-то как, по — твоему, прошло?
— Да так, нормально, — Уилф ответил с подчеркнутой небрежностью, — только Льюисиха помешала, приперлась за сахаром как раз под самое начало.
— Старая дура! Слушай, ты прости, что не пришел, а?
— Да ничего, явка не обязательна.
Гарри снова развалился на постели и закрыл глаза.
— Я был у Ронни Бетли. Разговорились, ну а потом уже было поздно двигаться. Но они включили.
— Так ты слышал? А я подумал, что нет, раз спрашиваешь, как прошло.
— Да просто хотел от тебя узнать, как прочли, правильно — неправильно. Я-то в этом мало смыслю. Но Ронни и его баба просили передать, что им очень понравилось.
— Правда?
— Ну да, Ронни сказал: давно пора рассказать всем, кто не знает, как это на жизнь зарабатывать в шахте. — Он сел и начал развязывать галстук. — Ронни говорит, хорошо б ты как-нибудь к ним зашел потрепаться. У него есть для тебя кое — какие идеи.
— Не стану я толкать его идеи, — сказал Уилф. — Хочет служить этому своему делу — пусть сам и занимается пропагандой, я для этого не гожусь.
— Говоришь, его дело? Пропаганда? — Гарри оставил в покое галстук. — Дело у нас общее — наши права, а обязанность Ронни их защищать. Он секретарь профсоюза, так? И получше старого Кувберта и прочей компании. — Слез с кровати и начал раздеваться.
— Кувберт улаживал проблемы, а Ронни Бетли их создает, вот и вся разница.
— Разница между ними в том, — резко сказал Гарри, — что Кувберт с годами размяк, а Ронни Бетли еще даст жару. Есть два способа улаживать дела. Один — добиваться своего, а другой — это когда твой противник делает все по — своему.
— Есть еще один, третий. Компромисс.
— Говоришь прямо как старик Кувберт: компромисс и умеренность. И чего добились?
— Думаешь, Ронни Бетли станет беспокоиться о какой-то там отдельной несправедливости! Это, видишь ли, худосочная философия людей типа Кувберта или моего отца. Бетли и ему подобные хотят переделать все, получить полную власть. Ты со своими приятелями не понимаешь одного: если Бетли и его ватага получат вожжи в руки, вы все заткнетесь и будете делать то, что вам скажут!