Шрифт:
Писатель своего края
«Я писатель. Я родился и прожил всю жизнь па севере Англии. Мое происхождение из северных графств объединяет меня с еще девятью — десятью молодыми писателями и драматургами», — писал Стэн Барстоу (родился в 1928 году) почти четверть века тому назад, в год появления романа «Завтра поговорим» (1962). К этому времени он был в литературной жизни страны уже довольно заметной фигурой, автором романа — бестселлера «Любовь… любовь?» (1960) и сборника рассказов «Отчаянные». Да и молодые (и не совсем молодые) писатели и драматурги, которых он имел в виду, тоже были не новичками в литературе. У Сида Чаплина за плечами имелся
Тогда, на рубеже 1950–1960–х годов, целая плеяда прозаиков, драматургов, поэтов демократического — рабочих или разночинных «корней» — происхождения как-то неожиданно и основательно выдвинулась на авансцену литературной жизни Великобритании. Склонная в Англии, как, впрочем, везде, к классификациям, литературная критика еще продолжала обсуждать феномен «рассерженных молодых людей», представленный творчеством заявивших о себе несколькими годами ранее К. Эмиса (роман «Счастливчик Джим», 1953), Д. Уэйна (роман «Спеши вниз», 1953) и Д. Осборна (пьеса «Оглянись во гневе», 1956). С легкой руки Осборна «рассерженные» (или «сердитые») и получили свое название, поскольку молодых героев их произведений образ жизни послевоенной Великобритании не только не устраивал, но раздражал подчас до остервенения, а официальная система ценностей ими мало того, что отвергалась с порога, так еще и становилась предметом самых язвительных выпадов и злого вышучивания.
На первых порах казалось, что авторы рубежа десятилетий — те же «сердитые» или их прямые наследники: Брейн, скажем, сразу был зачислен в «сердитые» британской критикой, хотя его «рассерженность» уже тогда сильно преувеличивалась — она пребывала в обратно пропорциональной зависимости от гонорарных ставок и тиражей его книг, и ныне Брейн, как и «сердитый» Эмис, относится к наиболее консервативному крылу английских литераторов.
Общая направленность и превалирующее социально — психологическое звучание произведений Силлитоу и Барстоу, Чаплина и Д. Стори, Ш. Дилени и Лена Доэрти, автора «Сыновей шахтера» (1955), были, однако, таковы, что их отличие от романов Уэйна и Эмиса или пьесы Осборна бросалось в глаза. Тут читатели и критика, несомненно, имели дело с новым явлением, и последняя не преминула обратиться к новой классификации: для пьес был взят термин «драма кухонной лохани», первоначально презрительно брошенный одним из эстетствующих обозревателей, но тут же с вызовом и не без демонстративной гордости подхваченный самими драматургами; для прозы — «рабочий роман», так что прозаики стали именоваться «рабочими романистами».
Условность такого определения самоочевидна. В самом деле, что позволяет считать роман рабочим? Социальное происхождение автора? Место действия и классовая принадлежность действующих лиц? Язык и стиль, восходящие к традициям и формам устного «рабочего» фольклора? (Чаплин, например, неоднократно утверждал, что очень многим обязан как писатель мастерам — рассказчикам былей из своего шахтерского окружения, которых любил слушать в детстве.) Или расчет автора на рабочих как на главных потенциальных читателей? Перечисленные авторы и их книги в той или иной степени удовлетворяют каждому из этих требований. Литературные их пути разошлись, однако в их творческих судьбах можно проследить несколько общих закономерностей. Впервые со времен шахтерского сына Д. Г. Лоуренса в английскую литературу пришли писатели из рабочих, заставившие громко о себе заговорить критику разных направлений. Вместе с их книгами в литературу пришел если и не совсем новый, то уж, безусловно, нечастый, единичные появления которого можно пересчитать по пальцам, герой — рабочий или разночинец — и шире, весь промышленный север Англии. Целый край со своим обликом, ландшафтом, говором, характерами, проблемами, человеческими типами. Их книги действительно завоевали самого широкого, в полном смысле слова демократического читателя. Наконец, независимо от того, является ли их герой рабочим, непосредственно занятым на производстве, как у Чаплина или Силлитоу, или отпрыском рабочей семьи, выламывающимся из своего класса и обретающим иной промысел в жизни, как у Барстоу, Д. Стори или уроженца Уэльса, видного писателя, литературоведа и культуролога Рэймонда Уильямса, автора романов «Пограничный край» (1960) и «Второе поколение» (1964), которые также фигурировали в ряду «рабочих», — независимо от этого созданный ими «рабочий роман» никоим образом нельзя назвать производственным, поскольку собственно трудовые процессы, производство интересовали их в самую последнюю очередь, если вообще привлекали внимание, отданное тщательному, со скрупулезной аккуратностью предпринятому художественному исследованию социально — психологических, нравственных, духовных, а подчас и философских проблем, поставленных перед персонажами их книг меняющейся социальной и исторической действительностью, необходимостью самоопределиться по отношению к ней — и к собственным «корням».
Таким исследованием и являются книги Барстоу — все вместе и каждая в отдельности: романы «Наблюдатели на берегу» (1966) и «Окончательно и бесповоротно» (1976), составляющие вместе с первым, «Любовь… любовь?», трилогию о судьбе Вика Брауна, которому избавление от тяжелого физического труда, «чистая» служба и сравнительный материальный достаток не дают ожидаемого счастья; «Яростный покой» (1968) — тонкий художественный «срез» жизни, быта и нравов разных социальных слоев промышленного города; публикуемые в этом томе «Завтра поговорим» и «Рассказ о брате» (1980); повесть «Джоби» (1964) об открытии мальчиком «взрослого» мира и конце детства; рассказы, собранные в книгах «Отчаянные», «Лето с Эротом» (1971; новелла «Зачинщики» вошла в этот сборник), «Случайное знакомство» (1976), «Довольный взгляд» (1984). Множество сюжетов, разнообразие лиц и характеров, внушительный отрезок времени — от кануна второй мировой войны («Джоби») до порога 80–х годов («Рассказ о брате») — в совокупности слагаются в некую целостную картину, своеобразную социально — историческую мозаику, составные части которой собраны и спаяны единством стиля и предмета изображения. Стиль — легко узнаваемый стиль Барстоу, опирающийся на характерный язык его прозы, гармоничное слияние раскованной литературной речи с тактично введенными местными диалектными оборотами и словечками, и столь же характерную интонацию повествования: уравновешенную, неторопливую (много внимания к подробностям каждодневного существования, милым, комичным, но и жутковатым, жестоким), сдержанную в эмоциональном плане и в то же время открытую, благожелательную, исполненную уважительного отношения к мелочам, из которых складывается жизнь. О предмете изображения можно сказать словами одного из главных действующих лиц романа «Завтра поговорим», начинающего писателя Уилфа Коттона: «Я хочу писать об этой жизни, потому что никакой другой жизни я просто не знаю».
В образе Уилфа очевидны автобиографические черты: происхождение, уход от родителей, первые шаги в литературе и твердая установка писать о том, что хорошо знаешь, — о своей «малой родине» и ее людях. Роман, однако, не автобиография, и ставить знак равенства между автором и героем было бы неверно, при том что многие проблемы, волнующие Коттона, в свое время волновали и его создателя. На первом месте среди них — «корни», то есть свое место в мире, ощущение принадлежности и причастности, и — писательство. Они взаимосвязаны: «Я хочу писать об этой жизни, потому что никакой другой жизни я просто не знаю. А для этого мне сначала нужно отдалиться от нее».
Мотивировка «отдаления» Уилфа от своего класса, таким образом, вполне понятна и оправданна, однако Барстоу не из тех писателей, кого устраивают однозначные художественные решения. Судьба молодого героя вписана им в выразительный и куда более широкий, нежели границы отдельного существования, социально — исторический контекст, и это само по себе уже несколько переставляет акценты. Со всей пристрастностью лица заинтересованного и понимающего смысл происходящего автор не упускает возможности по ходу повествования отметить как бросающиеся в глаза, так и малоприметные, открывающиеся лишь наблюдателю «из своих» признаки перемен в образе жизни британских рабочих послевоенной поры.
Ряд изменений к лучшему в существовании самых непривилегированных слоев населения апологетическая социология поспешила истолковать на свой лад, объявив о превращении послевоенной Великобритании в «государство всеобщего благосостояния» и обойдя тот очевидный факт, что эти изменения произошли никак не от щедрот правящих классов, но явились следствием многих десятилетий упорной, многообразной и целеустремленной борьбы британских рабочих за свои экономические, социальные и политические права. И, как всякий сложный, трудный и крупномасштабный, затронувший всю нацию социальный процесс, новшества сопровождались множеством побочных эффектов, не последнее место в ряду которых занял пересмотр частью молодежи из рабочих семей жизненных и нравственных ориентиров.
Об этом явлении Барстоу пишет откровенно и недвусмысленно, сжато, но чрезвычайно емко раскрывая движущий стимул соучеников и товарищей Уилфа в школьные годы: «Даже и те, кто учился прилежно, отнюдь не считали, что в эти формирующие годы они прокладывают себе путь в мир знаний, культуры, свершений. Лучшее, о чем мечтали, — это стать учителем в местной школе: часов мало, а отпуск большой. Остальных влекла неопределенная надежда получить такое место, где не придется работать физически; главное — подальше от шахты. Шахта забирала менее удачливых друзей».
В такой психологической атмосфере выбор Уилфа Коттона приобретает едва уловимый оттенок не то чтобы даже подыгрывания собственной «удачливости» (талант — всегда удача), а соскальзывания на путь наименьшего сопротивления, и нравственная его позиция в чем-то оказывается слегка двусмысленной. Мастер пунктирного психологического письма, обладающий искусством чутко улавливать недомолвки, полуосознанные мысли и смутные стремления своих персонажей, Барстоу без «нажима» дает читателю почувствовать душевное неудобство героя в описанной ситуации. Оно окрашивает собой отношения Уилфа с отцом и матерью, с братом Гарри — этот «менее удачлив» и попадает в забой, с молодой самостоятельной женщиной Маргарет, которую личные катастрофы научили проницательности и стоической терпимости, наконец, с квартирной хозяйкой миссис Суолоу по прозвищу Поппи, поставляющей Уилфу кров, стол и любовные радости, — вот где особенно проявляется уязвимость нравственной позиции героя.