Рассказ о семи повешенных
Шрифт:
Произошло все, однако, гораздо лучше, чем ожидал Сергей.
Первым вошёл в комнату, где происходило свидание, отец Сергея, полковник в отставке, Николай Сергеевич Головин. Был он весь ровно белый, лицо, борода, волосы и руки, как будто снежную статую обрядили в человеческое платье; и все тот же был сюртучок, старенький, но хорошо вычищенный, пахнущий бензином, с новенькими поперечными погонами; и вошёл он твёрдо, парадно, крепкими, отчётливыми шагами. Протянул белую сухую руку и громко сказал:
— Здравствуй, Сергей!
За
— Здравствуй, Сереженька!
Поцеловала в губы — и молча села. Не бросилась, не заплакала, не закричала, не сделала чего-то ужасного, чего ожидал Сергей, — а поцеловала и молча села. И даже расправила дрожащими руками чёрное шёлковое платье.
Сергей не знал, что всю предыдущую ночь, затворившись в своём кабинетике, полковник с напряжением всех своих сил обдумывал этот ритуал. ?Не отягчить, а облегчить должны мы последнюю минуту нашему сыну?, — твёрдо решил полковник и тщательно взвешивал каждую возможную фразу завтрашнего разговора, каждое движение. Но иногда запутывался, терял и то, что успел приготовить, и горько плакал в углу клеёнчатого дивана. А утром объяснил жене, как нужно держать себя на свидании.
— Главное, поцелуй — и молчи! — учил он. — Потом можешь и говорить, несколько спустя, а когда поцелуешь, то молчи. Не говори сразу после поцелуя, понимаешь? — а то скажешь не то, что следует.
— Понимаю, Николай Сергеевич, — отвечала мать, плача.
— И не плачь. Избавь тебя Господи плакать! Да ты его убьёшь, если плакать будешь, старуха!
— А зачем же ты сам плачешь?
— С вами заплачешь! Не должна плакать, слышишь?
— Хорошо, Николай Сергеевич.
На извозчике он хотел ещё раз повторить наставление, но позабыл. И так и ехали они молча, согнувшись, оба седые и старые, и думали, а город весело шумел: была масленая неделя и на улицах было шумно и людно.
Сели. Полковник стал в приготовленной позе, заложив правую руку за борт сюртука. Сергей посидел одно мгновение, встретил близко морщинистое лицо матери и вскочил.
— Посиди, Сереженька, — попросила мать.
— Сядь, Сергей, — подтвердил отец.
Помолчали. Мать странно улыбалась.
— Как мы хлопотали за тебя, Сереженька.
— Напрасно это, мамочка…
Полковник твёрдо сказал:
— Мы должны были сделать это, Сергей, чтобы ты не думал, что родители оставили тебя.
Опять помолчали. Было страшно произнести слово, как будто каждое слово в языке потеряло своё значение и значило только одно: смерть. Сергей посмотрел на чистенький, пахнущий бензином сюртучок отца и подумал: ?Теперь денщика нет, значит, он сам его чистил. Как же это я раньше не замечал, когда он чистит сюртук? Утром, должно быть?. И вдруг спросил:
— А как сестра? Здорова?
— Ниночка Ничего не знает, — поспешно ответила мать.
Но полковник строго остановил
— Зачем лгать? Девочка прочла в газетах. Пусть Сергей знает, что все… близкие его… в это время… думали и…
Дальше он не сумел продолжать и остановился. Вдруг лицо матери как-то сразу смялось, расплылось, заколыхалось, стало мокрым и диким. Выцветшие глаза безумно таращились, дыхание делалось все чаще и короче и громче.
— Се… Сер… Се… Се…— повторяла она, не сдвигая губ. — Се…
— Мамочка!
Полковник шагнул вперёд и, весь трясясь, каждой складкой своего сюртука, каждою морщинкою лица, не понимая, как сам он ужасен в своей мертвенной белизне, в своей вымученной отчаянной твёрдости, заговорил жене:
— Молчи! Не мучь его! Не мучь! Не мучь! Ему умирать! Не мучь!
Испуганная, она уже молчала, а он все ещё сдержанно тряс перед грудью сжатыми кулаками и твердил:
— Не мучь!
Потом отошёл назад, заложил за борт сюртука дрожащую руку и громко, с выражением усиленного спокойствия, спросил белыми губами:
— Когда?
— Завтра утром, — такими же белыми губами ответил Сергей.
Мать смотрела вниз, жевала губами и как будто ничего не слышала. И, продолжая жевать, точно выронила простые и странные слова:
— Ниночка велела поцеловать тебя, Сереженька.
— Поцелуй её от меня, — сказал Сергей.
— Хорошо. Ещё Хвостовы тебе кланяются.
— Какие Хвостовы? Ах, да!
Полковник перебил:
— Ну, надо идти. Поднимайся, мать, надо.
Вдвоём они подняли ослабевшую мать.
— Простись! — приказал полковник. — Перекрести.
Она сделала все, что ей говорили. Но, крестя и целуя сына коротким поцелуем, она качала головою и твердила бессмысленно:
— Нет, это не так. Нет, не так. Нет, нет. Как же я потом? Как же я скажу? Нет, не так.
— Прощай, Сергей! — сказал отец.
Они пожали руки и крепко, но коротко поцеловались.
— Ты…— начал Сергей.
— Ну? — отрывисто спросил отец.
— Нет, не так. Нет, нет. Как же я скажу? — твердила мать, покачивая головою. Она уже опять успела сесть и вся покачивалась.
— Ты…— опять начал Сергей.
Вдруг лицо его жалко, по-ребячьи сморщилось, и глаза сразу залило слезами. Сквозь их искрящуюся грань он близко увидел белое лицо отца с такими же глазами.
— Ты, отец, благородный человек.
— Что ты! Что ты! — испугался полковник.
И вдруг, точно сломавшись, упал головою на плечо к сыну. Был он когда-то выше Сергея, а теперь стал низеньким, и пушистая, сухая голова беленьким комочком лежала на плече сына. И оба молча жадно целовали: Сергей
— пушистые белые волосы, а он — арестантский халат.
— А я? — вдруг сказал громкий голос.
Оглянулись: мать стояла и, закинув голову, смотрела с гневом, почти с ненавистью.
— Что ты, мать? — крикнул полковник.