Рассказы и повести
Шрифт:
– Я уж один, Соня,– наконец обрел дар речи мужчина.– Сам натворил, сам и ответ держать буду…
– С богом, Саша,– тихо проговорила женщина…
– Васильков моя фамилия,– представился мужчина, когда мы сели.– Александр Прокофьевич… Извелся я, гражданин прокурор. Вконец совесть заела. Шестьдесят лет прожил честно. На войне смерти в глаза смотрел. А вот последнее время живу как тварь какая-то, собственной тени боюсь… Словом…– Он махнул рукой и замолчал.
– Объясните, пожалуйста, что же вы натворили?– спросил я, видя, как трудно перейти ему к делу.
– Ведь я всегда презирал
Он замолчал и вздохнул так, словно сбросил с себя тяжелую ношу.
– Хорошо,– сказал я,– вы это сами изложите потом на бумаге. А теперь расскажите, как это получилось?
– Понимаете, гражданин прокурор, вот уж как намаялся,– провел он ребром ладони по горлу.– Трое в одной комнате. Знаете три дома на Привокзальной улице? Барачного типа…
Я кивнул. Об этих домах который уж год говорили на сессиях горсовета. Давно было решение снести их, а жильцов переселить в благоустроенные квартиры. Бараки сломали только в прошлом месяце.
– Кухня общая. Уборная во дворе… Каждый год все обещаниями кормят: снесем, дадим жилплощадь в новом доме. А у меня дочка взрослая, невеста. Плачет, говорит, невозможно в такую халупу даже парня привести, чтобы с нами познакомить…
– Вы стояли на очереди?– спросил я.
– А как же? Восемь лет… Мне еще тогда говорили, что вот-вот должен получить. А как пришел Дроздов, совсем другие песни стал петь… Ходил я к нему на прием чуть ли не каждую неделю. Примет два-три человека, а потом то на совещание уйдет, то еще куда. Наконец прорвался. Посмотрел он мои бумаги. У тебя, говорит, Васильков, двадцать семь метров на троих… Действительно, комната большая, скажу я вам… Так вот, Дроздов мне даже выговор сделал: у тебя двадцать семь, а у других и того меньше. Но ждут… Жена посоветовалась с юрисконсультом на работе. Оказывается, в новом законе есть такое положение: если в одной комнате живут взрослые различного пола, ну, отец и дочь, например, или мать и сын, то мы имеем право требовать две комнаты… Я опять к Дроздову. Снова месяц ходил, пока попал на прием. Ждите, говорит… Жена пилит, дочка плачет. Решился пойти к Дроздову в третий раз. Он говорит: ну и настырный же ты мужик, Васильков. А какой я настырный? Кабы не обстоятельства… И вдруг он такой ласковый стал. Выспрашивает, какой у меня доход и так далее. Чую, что-то не так. А он осторожненько намекает, что просьба без даров, что песня без музыки… Пришел я домой. Говорю жене, надо дать. Она ни в какую. И не денег жалко, хотя сами понимаете, трудом добытые. Было у нас пятьсот рублей на книжке. Жена твердит: чего доброго, загремишь в суд за взятку. Я говорю: черт с ним, с деньгами и со всем, Веруньку, дочку, жалко… Короче, снял я с книжки триста рублей, пришел к Дроздову. Сунул ему в конверте… Самого, поверите, аж в пот бросило. А он этак небрежно смахнул конверт в стол. Иди, говорит, Васильков, решим, значит… А через неделю вызывают меня в горисполком и выдают смотровой ордер…
– Когда это было?
– Три месяца назад.
Да, Дроздов уже определенно знал, что бараки на Привокзальной улице должны ломать. Он даже точно знал когда: через месяц. И все-таки выудил у Василькова деньги.
– А почему вы только сейчас решили сознаться?– спросил я.
Васильков опустил глаза.
– Совестно…
– Только это?– настаивал я, потому что чувствовал: Васильков искренен не до конца.
– Чистосердечное признание, слышал я, учитывается…
– А еще?
– Жена настаивала. Говорит, что не только мы дали Дроздову. И уже посадили кое-кого… Испугался, ежели начистоту…
– Ну, это, кажется, ближе к истине.
Я попросил Василькова изложить все сказанное мне в письменном виде. Что он и исполнил.
Затем я пригласил следователя Орлова, дал ему ознакомиться с показаниями Василькова.
– Я думаю, Захар Петрович, надо изменить меру пресечения кое-кому.
Это он, конечно, о Дроздове. Просто не хотел при постороннем упоминать его имя.
– Да, готовьте постановление об аресте,– сказал я.– А с товарищем Васильковым подробнее побеседовать хотите?
– Завтра, завтра,– заторопился следователь.
И вышел из кабинета.
– Гражданин прокурор,– упавшим голосом произнес Васильков,– разрешите проститься с женой… И вещички у нее взять… На первое время…
– Вы свободны,– сказал я ему.– Только зайдите к следователю Орлову, возьмите повестку на завтра.
– Как повестку?– все еще не разобравшись в ситуации, испуганно спросил Васильков.– Значит, завтра арестуете?
– Да нет же. Никто не собирается арестовывать вас…
И я прочел ему примечание к статье 174 Уголовного кодекса РСФСР. Оно гласило: «Лицо, давшее взятку, освобождается от уголовной ответственности, если в отношении его имело место вымогательство или если это лицо после дачи взятки добровольно заявило о случившемся». В данном случае, объяснил я Василькову, имело место и вымогательство, и добровольное заявление.
И этот человек, прошедший войну, вырастивший взрослую дочь, не сумел сдержать слез.
Я не стал читать ему нравоучений: Васильков, кажется, пережил и передумал достаточно, чтобы понять, как трудно жить с нечистой совестью.
– Ну, прямо заново родился,– сказал он на прощанье.
В тот же день был арестован Дроздов, который отрицал на первом допросе предъявленное ему обвинение во взяточничестве, хотя ему и было показано заявление Василькова, а также заключение экспертизы, которая установила: на книге, что передавала Дроздову Калгашкина, обнаружены отпечатки его пальцев.
А дальше события развивались следующим образом.
Инспектору ОБХСС Фадееву удалось установить, что апельсины, полученные магазином «Овощи-фрукты», попали в руки спекулянта Глушко.
– Понимаете,– рассказывал старший лейтенант,– этот самый «грузин» с украинской фамилией снял комнату в частном доме у одной гражданки в Зареченской слободе… Как-то вечером к дому подкатила машина. Глушко сгрузил ящики в сарай. А на следующий день посадил хозяйских ребятишек сдирать с апельсинов этикеточки.– Фадеев высыпал на мой стол из бумажного кулька горстку черных ромбиков с надписью.– На каждом апельсине такая наклейка. На базар ведь с ними не сунешься, сразу ясно, что магазинные… Ребятишки чуть ли не всю стену в своей комнате ими обклеили… А Глушко им за каждый апельсин платил по копеечке.