Рассказы Ивана Саввича Брыкина о 10 правителях России
Шрифт:
Государыня не сводила с меня глаз и молчала, - молчал и я. Тогда она опять улыбнулась и сказала:
– Вижу, что скромность твоя усердию не уступает, что всяческой похвалы достойно. Вот на таковых честных и верных слугах Отечество наше держится и всё более процветает на радость друзьям нашим и на страх врагам... По делу же твоему подай прошение в канцелярию, как этого закон требует, а я перед ним менее тебя значу, он мой всевластный господин.
Этим мой разговор с государыней Екатериной Алексеевной завершился. Прошение я подал, но ответа не последовало - и не мудрено: Василий Шкурин сказывал, что тридцать тысяч дел в канцеляриях нерешёнными лежат. Зато по возвращении в Москву благодарственный
Государыню-императрицу Екатерину Алексеевну больше мне видеть не довелось, а правила она ещё долго - лет двадцать, почитай. О кончине её всякие слухи ходили, были и скабрезные: жила она предосудительно и умерла срамным образом [22].
Павел I
Государя-императора Павла Петровича разговора я удостоился единственный раз, когда в Москве после коронационных торжеств сей государь московских облечённых должностями лиц принимал. Однако впервые наблюдал я Павла Петровича задолго до того - в младенчестве и детских годах его, когда он при своей царственной бабушке Елизавете Петровне находился. Его родители Пётр Фёдорович и Екатерина Алексеевна плохо меж собою жили, как я рассказывал уже, и наследник их не скоро на свет появился [23]. Но когда родился он, радость была великая, а особенно радовалась государыня Елизавета Петровна, которая внуком налюбоваться не могла. Она от отца и матери его забрала и тщательнейший уход за ним учинила: нянек и мамок к Павлу Петровичу приставила чуть не сотню и сама за ним неотрывно присматривала. Однако недаром говорится: неразумная опека хуже беспризорности, а у семи нянек дитя без глазу.
Боясь, чтобы Павел Петрович не захворал, государыня Елизавета Петровна приказывала в комнатах его жарко топить и окон отнюдь не открывать. Не довольствуясь этим, она велела колыбель Павла Петровича обшить изнутри лисьим мехом, а сверху ещё накрывать одеялом, - как он не задохнулся, Бог весть, а спал в той колыбели годов до пяти. Няньки да мамки каждый чох его ловили; плакать ли начнёт Павел Петрович, тут же на руки его берут, качают, убаюкивают, друг у друга перехватить хотят, и оттого случалось, что на пол роняли. А как в разумение вошёл, сказки ему рассказывали одну страшнее другой, о ведьмах, домовых и привидениях, чтобы он под одеяло скорее забился и заснул.
Государыне Елизавете Петровне говорили, что такое воспитание до добра не доведёт, напротив, большой вред Павлу Петровичу может причинить, но она слышать ничего не хотела: я, де, ваших новомодных воспитаний не знаю, а по-старому детей всегда так воспитывали и вырастали они здоровыми и крепкими. Однако Павел Петрович простужался часто и чем только не переболел, и нос у него вечно был забит, так что разговаривал Павел Петрович гундося и сипя, что продолжалось и в зрелые его годы. А ещё пустым страхам был подвержен - от каждого звука вздрагивал, иногда ни с того, ни с сего под стол залезал, а уж как темноты боялся, не приведи Господи!..
Кормили его, как на убой, - в младенчестве молоком, кашами и творогом так пичкали, что дитя наизнанку выворачивало; позже стали так же мясом перекармливать. Когда еда не в радость, она впрок не идёт - как ни кормили его, остался Павел Петрович низкорослым и тщедушным.
Умён был, учился легко, но ум его был с каким-то изъяном. Учитель, немец, сказал про Павла Петровича верные слова [24]: "Голова у него умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке; порвётся эта ниточка, машинка
Характера он был переменчивого и нетерпимого: мучил всех, кто возле него пребывал, а более - самого себя. Упрям был безмерно: хотел, чтобы всё по его желанию было; увлекался чем-либо с необыкновенной быстротою и затем столь же быстро покидал и забывал увлечение своё. Поспешен был во всём и от того часто ошибочен - и желал бы, может быть, что-то исправить, да уж поздно было!
Легко гневался, и в гневе был страшен - голову закидывал назад, задыхался и хрипел, - однако быстро отходил, слабея при этом. Разгневавшись, иной раз был жесток, но затем плакал, жалея тех, кого обидел.
...Что же ещё сказать? С малых лет к регламенту немецкому великое благоволение испытывал; откуда в нём это взялось, не знаю, - может, от Фёдора Бехтеева, что в воспитатели к нему приставлен был [25], одержимого военными уставами и муштрой: весь день он по минутам расписывал и каждое в нём действо как развод караулов проводил. Еду ли несут, на уборку ли слуги пришли, учителя на занятия - всё по регламенту, с рапортами, поворотами по команде и установленными телодвижениями. Маленький Павел Петрович это всё не только заимствовал, но и наставника своего превзошёл, а когда править начал, таковой регламент на всю Россию распространил. В пять утра трубачи повсюду подъём трубили, в шесть начинались служба во всех учреждениях, и учёба, и торговля и прочие дела; всё производилось по уставам, и упаси господи, хоть единую букву нарушить - сразу публичное битьё и в Сибирь! Кнутобойство, правда, государь Павел Петрович отменил, однако плетьми стегали направо и налево, за самую малость...
В полдень трубили на обед и послеобеденный отдых, в два часа - снова на службу, в шесть - окончание её и домашние дела, в десять - отбой, после чего все должны огни загасить и спать. И так каждый день, исключая воскресенье и праздники, когда на службу не трубили, но остальное оставалось как в будние дни. А уж с мундирами какая морока была: для всех чинов гражданских мундиры были введены, даже для писарей, - и на мундиры тоже устав был: как носить, как застёгивать и прочее.
***
Мне на старости лет тоже пришлось в мундир облачиться, когда вызван я был к государю-императору Павлу Петровичу для незамедлительного и полного рапорта о состоянии вверенного моему попечению дворцового имения Измайлова - так в казённой бумаге значилось, которую принял я под расписку от нарочито посланного за моей особой фельдъегеря.
Приезжаю в Кремль, там ещё после коронации ленты и венки висят, с колоколен звон идёт, пасхальная седмица была, - а государь принимает московских должностных лиц в Грановитой палате. На крыльце очередь, каждый загодя до своего времени приехал, чтобы, спаси Боже, не опоздать; кто бледнеет, кто краснеет, кто пятнами пошёл, и все крестятся и молятся, будто перед смертью. На того, чей черёд подошёл, смотрят, как на приговорённого, - и взаправду: иного уже под караулом от государя выводят, сажают в кибитку и увозят куда-то.
Настало и моё время; вхожу в двери и вижу государя Павла Петровича - стоит он при мундире и шпаге подле большого стола, заваленного бумагами, правой рукой на трость опирается, а левую ногу в высоком лаковом сапоге вперёд выставил. Я шляпу снял, помахал ею, как по уставу полагается, поклонился кое-как, годы дают о себе знать, но доложил бодро, опять-таки устав нимало не нарушив:
– По вызову вашего императорского величества губернский секретарь Иван Брыкин прибыл для незамедлительно и полного рапорта о состоянии вверенного моему попечению дворцового имения Измайлова!