Рассказы из сборника "Дождь прольется вдруг"
Шрифт:
И Карен ушла, унося сигареты. Разговор закончился.
После него она обходилась со мной гораздо холоднее и суше. Так, словно мы все-таки побывали в постели и ей это показалось ошибкой. Я при всяком удобном случае заглядывал в книжный магазин, надеясь, что все повернется к лучшему, а в итоге лишь выяснил нечто, поставившее жирный крест на любых моих помыслах о совместной с Карен жизни.
Как-то под вечер гей-покупатель сказал ей:
– Даррен обещал отложить для меня последний номер «Жарких попок».
– Я его что-то не вижу, - порывшись под прилавком ответила Карен.
– Он сказал, что точно отложит. Журнал нужен мне к среде. В среду, после полудня, я
– Я нынче вечеромувижусь с Дарреном, - сказала Карен, - спрошу у него. Ну, если не сегодня, так завтра утром, перед тем как уйду на работу.
Когда покупатель удалился, я спросил:
- Так Даррен обитает сейчас у тебя?
– Можно и так сказать. Вообще-то мы живем вместе.
– Просто как друзья?
– Как очень добрые друзья. Мы вместе уже восемь лет. И на самом деле, даже думаем пожениться.
– Ничего себе, - ухмыльнулся я, чувствуя, что обливаюсь потом.
– Нет, правда, - настаивала она.
– Это многое облегчило бы - в бюрократическом смысле, в социальном. Мне кажется, я смогла бы прожить с Дарреном всю жизнь и без этого - он так хорошо меня понимает. Но кое в чем брак может оказаться полезным - при получении ссуды за дом… переезде в другую страну… при появлении детей, наконец.
– Детей? От Даррена?
– я уже начал гадать, удастся ли мне без спешки присесть на что-нибудь, не показав при этом, что мне нужно спешно на что-нибудь присесть.
Она пожала плечами:
– Как знать? Из гомосексуалистов получаются хорошие отцы. А хорошего отца найти не легко. В общем, поживем - увидим.
Садиться я все-таки не стал, просто ушел. Никогда еще на моей памяти произнесенные женщиной слова не причиняли мне такую боль, даже в пору развода. Я вышел на улицу и принялся что было сил зазывать прохожих, заманивать их в наше заведение льстивыми посулами и взглядами глаза в глаза.
- Давайте, заходите, и девушку берите с собой, ну же, заходите, лапуля, не стесняйтесь, у нас теперь девяностые, а вы - совсем уже взрослая девушка.
Следующие два дня дались мне нелегко, но, как это ни странно, Карен, посвятив меня в свои планы на будущее, снова стала обходиться со мной тепло и по-дружески. Ей казалось, что я плохо выгляжу, она тревожилась насчет того, правильно ли я питаюсь, ходила со мной на ленч. Спорила она со мной так же живо, как прежде, однако теперь в ней стала проступать странная нежность , потребность меня защитить. Я же, радуясь возможности побыть с ней подольше, провожал ее на поезде до дому - и она позволяла мне это.
– Теперь все намного грубее, - говорила Карен, - чем хочется думать людям вроде вас. (Разговор опять шел о книгах, о том, что время их давным-давно миновало.) - Общение происходит на куда более элементарном уровне. Письменность стала бесполезной, ныне она годится разве что для подписей к соблазнительным картинкам.
– А письма?
– Какие письма?
– Письма, которые люди пишут друг другу.
– Я писем не пишу. Да и кому нужны письма? Самое главное происходит, когда люди встречаются лицом к лицу, смотрят друг другу в глаза. Ты можешь писать человеку десяток лет, а после встретиться с ним и за пять минут понять, что никакие отношения между вами не возможны. И то, что ты десять лет наполнял письма разными пустяками, ничего не изменит.
– А зачем же писать только о пустяках? Можно писать и о чувствах.
– Да ладно тебе, какие в письмах чувства? Бумага да чернила - вот и все. Известно ли тебе, сколь многие женщины писали своим мужчинам длинные, наполненные самыми разумными доводами письма, объясняя, что все кончено, - и при первой же новой
– То есть, ты считаешь, что людям удается понять друг друга, лишь разговаривая с глазу на глаз?
– Да нет, это тоже фигня! То, что происходит на деле, гораздо грубее. Язык - всего лишь средство, которое позволяет удерживать внимание людей. Если ты умолкаешь, люди отводят от тебя взгляды, а если они отводят взгляды, становится невозможно добиться от них того, что тебе требуется.
– Карен, Карен, - сказал я, ошеломленно покачивая головой, - ведь это я рекламщик. Предполагается, что я должен быть циником.
Она соорудила на лице недовольную гримаску и неожиданно, в одно рассерженное движение, стянула с себя через голову свитер. Впрочем, говоря «неожиданно», я должен все же признать, что вечер стоял отвратительно жаркий, а в вагоне было не протолкнуться от пассажиров - час пик. Тела их источали еще и добавочное тепло: я и сам потел в моей куртке зазывалы. Поступок Карен был неожиданным в том смысле, что я никогда еще не видел ее в одном только лифчике. Может, это был и не лифчик, а какая-то имитирующая его модная одежка, мне об этом судить трудно, я могу сказать лишь одно - одежка эта просвечивала. Однако никто из пассажиров поезда, похоже, ничего неподобающего в поступке Карен не увидел. Ну а меня точно током ударило. Месяцы постоянного созерцания подробнейших половых актов и голых неведомых мне телес ни в малой мере не подготовили меня к потрясению, вызванному мягкими голыми плечами Карен, ее голым подвздошьем и покрытым пушком, блестящим от пота животиком, поднимавшимся и опадавшим под ребрами.
– Посмотрите хоть на людей в этом вагоне, - говорила Карен.
– Здесь слишком шумно, ничего не разберешь. И все же, догадаться, чего они хотят друг от другасовсем не трудно. Вон тот малыш (она указала на ребенка, и мне пришлось оторвать взгляд от ее живота) плачет, потому что родители в чем-то ему отказали. Какая разница - в чем? Это не важно. Может ему не позволили бросить на пол игрушку. Не имеет значения. На самом деле, его расстроила не игрушка, не погода, не тесная обувь и даже не то, попали они в зоопарк или не попали. На самом деле, он хочет сказать лишь одно: «Я - Бог, и раз я не чувствую себя каждую секунду совершенно счастливым, значит, что-то не так со вселенной, а потому, давайте, приведите ее сию же минуту в порядок, не то я вас всех истреблю». Или вон те сбившиеся в кучку девчонки, они, скорее всего, обсуждают вечеринку или какого-то мальчика - клевый он или так себе. детали не существенны. Через год они ни единой из них и не вспомнят. Все, что они говорят, сводится к одному: «Ты моя подруга, я твоя подруга, мы едем в поезде, и нам классно». А вон два старых собутыльника - видите их?
– они говорят так: «Жизнь обошлась со мной, как последняя сволочь, я неудачник, но я же знаю, что могу на тебя положиться, ты меня уважаешь, потому что ты еще никчемнее, чем я». Понимаете? Вот к этому все и сводится, и все это - грубо.
– А мы с тобой?
– спросил я, краснея.
– Что, по-твоему, мы на самом-то деле говорим друг другу?
И тут она отвернулась, и тоже покраснела, хотя, разумеется, невозможно было сказать, расстроила ли ее необходимость признать наш разговор слишком сложным и значительным, чтобы от него отмахнуться, или смутила первобытная грубость нашего с ней влечения друг к другу.
– Ну вот, я приехала, - объявила она, когда поезд замедлил ход, приближаясь к станции. - Пока.