Рассказы израильских писателей
Шрифт:
Между тем становилось все жарче. Воздух словно задержал свое дыхание и замер. И рассказы становились какими-то обрывистыми, словно эхо чего-то происходящего вдали. Нить перестала связываться, одно звено перестало соединяться с другим, связь в разговорах потерялась. Кто-то первый накрылся абой с ног до головы, подложив сандалии под голову, и уснул. Этому примеру постепенно последовал второй, третий, четвертый. И вскоре все, уставшие до смерти от скуки и праздности, уснули.
Прибывший из соседней деревни еврей с остроконечной бородкой тоже уснул, закрыв лицо кепкой. Уснул и торговец маслом, издавая храп. Храпел уже и торговец зеленью, ловкий худощавый человек небольшого роста. Легкая улыбка появлялась временами на его лице. Кто знает, какой хороший подарок преподнес ему властелин снов.
Стоя уснули и ослы, опустив головы. Одно ухо у них свисало вниз, одна передняя нога слегка была согнута. Уснула телка, которая нашла себе место для отдыха среди людей. Где-то рядом спала гусыня, окруженная желтыми гусятами, которые лежали тихо, словно неживые.
А когда во всей деревне воцарилась тишина, откуда-то примчалась жужжащая пчела, вся в пыльце кактусовых цветов. Белая голубка, которая несла полный клюв с зернами для своих птенцов, нарушила тишину движениями своих белых крыльев. А маленькая птичка упорхнула с соломинкой во рту, словно пряталась от спящего народа. Эта ноша слишком тяжела для нее. Поэтому она летит зигзагообразно, выбиваясь из последних сил, к примостившемуся на краю крыши гнезду.
Солнце клонилось к закату. Свежий ветер, подувший с моря, радовал душу, вознаграждая всех за перенесенный тяжелый знойный день.
Жители деревни в широких абах направились не спеша к заместителю мухтара, чтобы выпить у него чашечку кофе. Дурной вкус во рту от однообразной пищи исчез вместе со скукой тяжелого дня. К людям снова вернулось чувство собственной силы, уверенности: «Ничего страшного, мы пока не сдаемся!»
Крыльцо во дворе мухтара было вымыто, на полу были разостланы рогожи. Люди начали собираться и занимать места на рогожах, каждый в зависимости от возраста и положения. В ожидании черного кофе, который готовил для них деревенский служка на сухих диких травах, люди разговаривали друг с другом. Служка долго возился, ему с трудом удавалось варить кофе.
Беседы велись легкие, приятные, интересные. Откуда ни возьмись донесся слух, что оценщик уже поблизости. Слух о нем опережал его самого, словно черный ворон, предвещающий несчастье.
Один из юношей, который работал в ближайшей мошаве и вернулся домой ночевать, рассказывал, как происходила там оценка. Собравшиеся усадили юношу в центре и внимательно слушали его рассказ.
— Первым делом он подошел к стогу Юсуфа, — начал свой рассказ юноша, — и там тотчас же разгорелся спор.
«Во сколько оцениваешь его стог?» — спросил оценщик у мухтара.
«В двадцать кор [35] », — ответил мухтар.
Тут оценщик лукаво улыбнулся и, посоветовавшись со своим писцом, объявил:
«Восемьдесят кор!»
Обе стороны начали спорить, произнося при этом всевозможные клятвы.
«Я готов продать весь стог за двадцать пять кор», — поклялся Юсуф.
«А я готов купить стог за семьдесят пять!» — стал клясться оценщик.
И так они торговались, пока оценщик не согласился наконец оценить стог в шестьдесят кор. Но люди оценивали его меньше сорока кор…
35
Кор — мера сыпучих тел, равная 359 литрам.
Когда Абу-Салуман услышал, что его стог хотят оценить в шестьдесят кор, лицо его налилось кровью, на губах показалась белая пена, он плюнул в сторону оценщика и убежал домой.
Стог Абу-Ибрахима оценили в пятьдесят кор, а в нем нет и тридцати. Услышав оценку, он схватил коня и хотел было умчаться на станцию, а там — дальше, в город, чтобы пожаловаться властям. Но его отговорили, почти насильно сняв с лошади. После долгих упрашиваний и клятв оценщик согласился снизить оценку до сорока кор.
Но когда оценщик подошел к стогу вдовы и сказал: «сорок кор», вдова сорвалась с места и, как раненая тигрица, набросилась на него:
«Пусть падут на твою голову сорок ударов, о грабитель, продавшийся за деньги. Неужели ты решил лишить моих детей куска хлеба?»
Спор чуть не перешел в драку. Все женщины пришли на помощь вдове, и торг прекратился. Решили направить делегатов в город к начальству.
Помощник мухтара находился все время в сторонке, молча пил кофе и внимательно прислушивался к разговорам. Его продолговатое лицо с маленькой, короткой бородкой и острыми, пронизывающими глазами — живой портрет подлинного бедуина.
Возле него, опираясь на локоть, лежал его старший сын. Мальчику было лет семь. Он был очень похож на мать — те же черные глаза, смуглые щеки, тонкие губы.
Мать мальчика была занята приготовлением ужина. На ней было старое, порванное платье, открывавшее ее голую грудь — гордую грудь арабской женщины. В свое время муж уплатил за жену калым в сто двадцать золотых.
Прислушиваясь внимательно к разговорам, помощник мухтара думал о своем.
Еще в прошлом году, в тот ужасный год, когда все сожрали крысы, он продал свой мелкий скот, чтобы на вырученные деньги покрыть долги. Людям он говорил, что продал скот, так как пастбище не могло его прокормить.
В этом году у него стог небольшой, а ему предстоит внести десятину, уплатить налоги, вернуть долг государству да еще прожить до нового урожая. И одеться надо. Прежде всего надо купить платье жене, ведь она одета, как деревенская нищенка… И мальчику нужно купить шелковую одежду, какую подобает носить старшему сыну. Да и себе надо купить новую абу — старая совсем износилась, и чалму — в старой ходить уже стыдно.
Ведь, как-никак, он вхож и к евреям из ближайшей мошавы и с представителями власти встречается. Надо беречь свое достоинство. Имя его отца знали все до Хевронских гор. У него были и поля, и виноградники, и мелкий и крупный скот, и кобылицы, на которых он ездил верхом. От четырех жен после смерти отца осталось восемнадцать детей: двенадцать сыновей и шесть дочерей. Все они выросли сильными, с красивым станом, скромными и застенчивыми. Отец, бывало, брал в жены для своих сыновей самых красивых девушек из наиболее отдаленных местностей. Никакая цена его не удерживала, а дочерей он выдавал замуж вблизи родной деревни, не придавая особого значения калыму.