Рассказы израильских писателей

Хендель Иехудит

— Это еще не все, Шаул. Ты не рассказал, что, когда мне было восемь лет, я передал сам себя в руки полиции с ворованными яблоками. Полицейские яблоки съели, а меня задержали на ночь. И обе стороны были довольны: они — тем, что полакомились яблоками, а я — тем, что ночевал под крышей.

В комнате стало тихо. Муму выбежал и бросился, дрожащий и возбужденный, на постель.

Когда он пришел в себя, он услышал, как собачонка царапала дверь.

Муму умел уходить, не сказав «до свидания». Когда он стряхнул с себя полную жутких видений ночь и встал, в доме Коренов царила тишина. Он снял башмаки и пошел на цыпочках. В большой комнате он услышал дыхание Нати и Михале и увидел свой нож с серебряной рукояткой. Там же стоял

хрустальный поднос, он смотрел на него голубым, полным тоски глазом. Поднос его как бы поджидал. Муму взял нож и положил его у постели Нати. Затем на минутку остановился, чтобы услышать легкое дыхание Михале. Потом он вернулся в комнату и взял поднос. Без ропота и без сопротивления влез поднос в его мешок, и они вместе убежали из дома Коренов на рассвете. Муму научился уходить, не прощаясь. Более того, он почти не помнил, что уходил как-то иначе. И как всегда, это происходило ранним утром, ни ночью, ни днем. Только в ранний утренний час, разделяющий ночь ото дня, когда сверкает надежда, он мог уходить. Бывало, он уходил, когда воздух становился похожим на пьянящее вино. Он уходил и по покрытой инеем земле. И при свете краснеющей со стыда зари. Он уходил по мосту, стоящему на костылях, туда, к маячащей на горизонте надежде.

На сей раз он не знал, куда уходит. Вокруг — пустота, как в полости бараньего рога. Что находится по ту сторону? Пустота. А по эту? Пустота. А там?

Муму пытался побежать. Но в бесконечном пространстве трудно бежать, напрягать мышцы, которые цепляются, черт возьми, за каждый уголок дома, из которого бежишь. Он шел по белому песчаному ковру дороги, ведущей через поле, а оттуда перешел на горное шоссе, навстречу которому шла светлеющая ночь. Ему повстречался грузовик. Это уже за молоком. Потом потянулись домики вдоль дороги. Легкое облако, ночевавшее на одном из придорожных деревьев, проснулось и убежало к морю, догоняемое легким ветерком, таким же легким, как дыхание Михале.

Но как только он достиг большого шоссе и море стало вздымать навстречу ему свои огромные волны, только тогда запела в воздухе отравленная стрела: «Довольно! Хватит! Мне нет ни до чего дела! Я ни от кого больше ничего не жду! Я ни о чем больше не помню! Довольно! Ведь дом Коренов очерчен отчетливо, и нет никакого спасения! Михале, Нати, Шаул, Лодер, Шмуэл, Брурия и все прочие! И все видения. Всех их ненавидь! И презирай! Но спасения от них тебе нет. Никогда».

Ветер разбушевался. Когда он немного утих, черное шоссе уже блестело. Муму захотел спрятаться в черном чреве моря. Но и море посветлело.

Он оглянулся по сторонам. Все пространство как бы превратилось в стеклянную крышу, и восходящий день смотрит через нее на землю и видит все.

Муму вспомнил хрустальный поднос и оглянулся. Может быть, за ним гонятся? Конечно, гонятся. Ведь все уверены, что он украл поднос. Но это же его поднос. Хорошо, что железнодорожная станция уже близко, а оттуда можно направиться в любой конец страны. Но куда? А это не важно. Куда-нибудь. Спастись — и все.

«А деньги на билет имеешь?»

На него смотрело стеклянным глазом окошко кассира, и как назло открылся киоск с теплыми булочками. Вокруг уже суетились люди, а крыша станции была полита небесной росой, а небо стояло так высоко, что кружилась голова, а все то, что находилось под небом, было полно безразличия.

Он сидел равнодушный, опустив ноги в канал, и позволил приблизиться видениям. Они приблизились. Одни ехали верхом на улыбающихся козлах, другие неслись на легких облаках, Шаул приехал верхом на Лодере, а по его следам порхала на своих грудях Брурия, горделивая, радушная, и мычала, как корова: «И почему, Шмуэл, у тебя такая участь? Жалко детей… детей…» А Шаул смеется ему в глаза: «У тебя даже денег на билет нет, голодранец!»

— Уйдите от меня! — крикнул Муму.

Он встал и хотел уйти. Но именно в эту минуту остановился джип, и оттуда показалась австралийская шляпа Шмуэла и его улыбающиеся десны.

Муму попятился, но лицо его осталось равнодушным, как всегда. Затем он медленным движением вытащил из мешка поднос.

Поднос в его руках трепетал, как бабочка.

— К черту! — крикнул Муму. Он приподнял поднос и бросил его к ногам Шмуэла. — Пошли вы все к черту. Зачем вы побежали за мной?

Поднос разбился вдребезги. Белые осколки разлетелись во все стороны, как подбитые голуби.

— Теперь я знаю, кто я.

Собрался народ. Юркий полицейский набросился на Муму, но Шмуэл остановил его:

— Минуточку, здесь семейное дело. Если б не он, я разбил бы поднос. Это мой сын.

«Его сын! Сын!» По толпе пробежал шепот, и полицейский попросил собравшихся разойтись. На месте остались лицом к лицу Шмуэл и Муму.

— Чего ты ждешь, Муму, залезай в машину. Надо ведь закончить поливку.

Муму стоит, пригвожденный к месту, и все пространство мира превратилось в туго натянутую струну. Каждое произнесенное слово может сильно ударить по ним. И он не может произнести ни единого слова.

— Залезай, ну! Шаул сегодня уходит, он уходит на свой участок, а в саду, кроме тебя, некому работать. А Михале сидит за столом и твердит, что не прикоснется к завтраку без тебя. Садись, едем домой!

Домой!..

Его рука дрожала от желания крепко пожать руку Шмуэла, но он не знал, как это делается. Он просто сел в машину, не сказав ни слова.

X. Слуцка-Кестин

В ханукальные дни

Пер. с идиш А. Белов

С легким сердцем села Мириам сегодня завтракать. Ее не оставляло радостное предчувствие, что с сегодняшнего дня ее жизнь, жизнь двадцатичетырехлетней девушки, которая лишь четыре года назад прибыла в Израиль, потечет по новому руслу. Шутка ли сказать! Сегодня, после того как она много месяцев обивала пороги биржи труда, ей наконец предоставили работу! Немало горечи и разочарований связано с этим долгожданным днем, но еще больше было радужных надежд. Отныне она ни от кого не зависит и будет, как все люди, работать и зарабатывать себе на жизнь…

Мириам втискивается в переполненный автобус: опаздывать на работу нельзя! Ведь сегодня ее первый трудовой день! Она проталкивается вперед, держась за кожаные поручни, висящие над головами, чтобы не навалиться всей тяжестью тела на соседей, и осматривается. Кругом — молоденькие девушки-йеменитки [27] , еще совсем подростки. Они едут большой группой в богатые кварталы города наниматься в прислуги. Их головы повязаны пестрыми разноцветными платочками — оранжевыми, красными, желтыми. Такие платочки завезены сюда в разгар нынешнего лета капризной заморской модой. Зимой, спустя полгода, веяния моды достигли кварталов, в которых живут йемениты.

27

Йемениты — евреи, выходцы из Йемена.

Звонкие голоса девушек и их беспечный молодой смех наполняют автобус. Мириам тоже хочет говорить и смеяться, стать участницей этого всеобщего радостного возбуждения. Ей хочется с кем-нибудь поделиться переполняющим ее счастьем, рассказать, что отныне она вновь обретает право на самостоятельную жизнь и ее отчим Менаше уж не сможет помыкать ею. И ее прежняя жизнь кажется ей сейчас такой далекой…

Всего тяжелее было, когда смертельно уставший Менаше возвращался из порта в нестерпимо душные дни хамсина [28] . Злой как черт, он прямо в одежде валился на постель и изрыгал бешеные проклятия на весь мир, и особенно на нее, Мириам, будто она была виновницей его тяжкой доли.

28

Хамсин — жаркий ветер пустыни.