Рассказы израильских писателей
Шрифт:
Рина застыла в ожидании: чем же кончится эта странная история и что в ней поучительного. Но тут рассказчик умолк. Из этого трудного положения их спас подошедший к столику официант:
— Итак, господа, что вы будете заказывать?
— Вы не будете возражать против чашки кофе? — спросил он.
Она утвердительно кивнула головой.
— Два кофе, — он показал официанту два пальца и добавил: — Турецкого.
— Какая же следует мораль из вашего рассказа? — спросила Рина, когда официант удалился.
— Вы хотели знать, почему меня интересуют арабы. Может быть, этот рассказ поможет вам понять причину. Здешние арабы-христиане по обе стороны
Улыбка исчезла с ее лица. Она пристально посмотрела на него, пораженная таким откровением. Казалось, она просила еще объяснений. Но он решил больше не продолжать.
— Вот так, Рина! — сказал он, словно окончательно утверждая непреложность факта.
— Признаться, я должна была сразу догадаться по вашему имени, что вы араб!
— Да, я — араб, — повторил он, словно высекая каждый слог.
— Что вы хотите этим сказать? — с неподдельным испугом сказала она. — Что вы шпион?
Он был ошеломлен. Больших усилий стоило ему не обрушить на голову девушки самые жестокие слова. Но он хотел быть вежливым до конца. Он молчал, и это молчание, казалось, больше всего угнетало Рину.
— Чудовищно! Трудно поверить, — бормотал он как в забытьи.
— Да, трудно поверить… и понять! — шептала она.
Его поразило, что эта в общем очень хорошая девушка, рожденная в этой стране, имеет самые смутные представления об арабах. Больше того, извращенное представление… Она не только их не знает, но и знать не хочет. Поэтому она, видимо, не может и понять, почему этот молодой человек пригласил ее на свидание специально для того, чтобы сообщить, что он араб.
Кофе действует успокаивающе. Его можно молча пить до начала комендантского часа… На этом встреча закончилась. Автобусы развезли их в разные стороны. Каждый из них время от времени шептал, устремив вдаль отсутствующий взгляд:
— Трудно поверить, понять…
Кто же был он? Он родился в христианской семье. По документам числился арабом, люди знали его как корреспондента еврейской израильской газеты, а сам он считал себя просто человеком…
Й. Opпаз
Дикая трава
Пер. с иврита Л. Вильскер-Шумский
Он постучал в дверь и вошел в дом, слыша лишь отзвук своих шагов среди голых стен. В доме никого не было; его поступь была твердой и монотонной. Его окружили большие комнаты, смотревшие на него с любопытством, до тех пор пока он растерянно не остановился посреди большой залы. Сапоги, выпачканные навозом, следы красной глины, ящики с яйцами, кринки с молоком, пустые мешки загромождали пустые комнаты. Нельзя было найти даже стула, чтобы сесть.
Стеклянный поднос с большими ручками посылал ему сверкающую улыбку. Это был единственный предмет роскоши в доме. Он одиноко стоял посреди большого деревянного стола и охотился на солнечных зайчиков.
«Муму, — позвал он гостя по имени, — взгляни на меня».
Но Муму больше не верил этим улыбкам. Он пересек кухню и направился во двор. Там с холодным, настороженным выражением лица он прошел мимо ласкающейся собачонки, мимо фыркающей лошади и кудахтающих кур и утонул по горло в густом запахе калийных удобрений, смешанном с приятным
Человек выкрикивал: «О, ойс! О, скотина!» А руки и ноги его двигались с дьявольской ловкостью. Лицо его, мягкое и простое, было таким же дубленым, как кожа на его обуви. Этот человек принадлежит этому дому. Это настолько же очевидно, как и то, что его верхняя беззубая десна произносит «О, ойс!», как выдох гобоя. Муму предстояло еще услышать, как несколько лет тому назад человек лишился этих зубов от кулака милого австралийского солдата. Это было, когда гостиница, находившаяся в его доме и служившая пристанищем уставшим от войны солдатам, приносила больше дохода, чем все его хозяйство. С тех пор остались ему в наследство и широкополая австралийская шляпа, что покрывает его голову, и ботинки, в которые он обут, и это «О, ойс!», и его детская, с голыми деснами улыбка.
Этот человек по-простецки обратился к Муму:
— А ну, молодец, подержи-ка лошадь за голову, если ты понимаешь, что такое лошадь.
Они не смотрели друг на друга, но для Муму было ясно, к кому обращены эти слова. Большая голова лошади подергивалась от боли. В виде протеста лошадь била головой по спине этого маленького человека, мешая ему работать.
Муму обхватил стальной рукой гордую шею лошади, посмотрел в большие лошадиные глаза и пообещал ей шепотом судьбу Сташка.
«Сташек, — втолковывал он ей, — был ослом. Однажды он стал в тени рожкового дерева и ни за что не хотел сдвинуться с места. Тогда он получил порцию хороших ударов палкой, шпорами и спицами. Сташек не протестовал, он просто смиренно опустился на землю и улегся. Он больше не встал, но Муму поминает его хорошим словом. Он запомнил его последний взгляд, полный терпения и покорности. Он готов помянуть хорошим словом и лошадь…»
— У тебя надежные руки, — сказал низкорослый и отвел лошадь к кормушке. — Никто так не чувствует это, как лошадь. Как зовут тебя?
— Меня зовут Муму.
Из хлева послышалось тяжелое и равнодушное мычание, похожее на зевок. Слова Муму тоже звучали тяжело и безразлично.
— Ты мой родственник, если, конечно, ты Шмуэл Корен, — добавил Муму.
— Безусловно, мы родственники, — сказал Шмуэл, дружелюбно пожимая Муму руку. — Но все же кто ты? Как твоя фамилия?
Муму молчал. Казалось, у него никогда не было фамилии. Муму — точильщик ножей, чей цвет глаз никому не известен, так как он ни на кого не смотрит. Его дело смотреть только на ножи, на ножницы, искры, на блеск лезвий. Вид вертящегося точильного круга помогает ему забыться.
Красный апельсин висел на одном из цитрусовых деревьев в саду, он горел там, как маленькое солнце. Сухое и гнилое солнце. Муму пощупал свою сумку и подумал об обратной дороге, но Шмуэл опередил его и сквозь зеленую и душистую охапку сена, которую он только что положил в ясли, выдохнул:
— Зачем я тебе задаю вопросы? Ведь ясно, что ты Корен, один из Коренов. Ты такой же Корен, как и я. Эй, Брурия, у нас гость!
— Иду! — крикнул женский голос из дома.
А Муму сказал, не отрывая глаз от апельсина: