Рассказы израильских писателей
Шрифт:
— Я пришел к тебе работать. Если, конечно, для меня найдется место.
— Это хорошо, что ты хочешь работать. Корены любят труд. Ты крестьянин?
— Да.
— У меня мало работы на земле. То, что ты видишь, — небольшое пастбище для скота и этот цитрусовый сад.
— Я могу выполнять любую работу.
— Я уверен, что ты все можешь. Беда заключается в том, что мы со всем сами справляемся. Особенно теперь, когда у нас есть Шаул. Ты его увидишь. Он парень с головой. Он работает в саду.
Затем он крикнул:
— Брурия, это мой родственник, Муму Корен. Как видишь, среди Коренов есть и высокие.
У Брурии были горящие глаза и пышный бюст. Нельзя было двигаться рядом с ней и не чувствовать ее бюста. Муму тоже почувствовал ее бюст. Она сказала несколько приветливых слов, и ее рука порхнула в его руку. Казалось, что она боится его. Он взглянул на красный апельсин, а тело его окаменело. Бюст Брурии стоял на его пути, куда бы он ни направился. На горящий апельсин упала тень, и он потух. Началось перешептывание, сопровождаемое ударами копыт и фырканьем.
— У нас он найдет себе место…
— Ты уверен, что…
— Никто еще у нас не пропадал…
— Ничего…
— Пригласим его на обед, а затем посмотрим.
— Михале, Михале! — позвала Брурия.
Семилетний Михале появился в саду и запрыгал, как маленькая искорка, вокруг ограды из камней.
— Михале, обедать! — крикнула Брурия.
Муму казалось, что у него никогда не было маленького брата, такого, как Михале. Но что это за странное чувство голода к чему-то? Сильного голода к чему-то, что вовсе не является обедом?
— Змея, выходи, выходи! — кричал Михале, прыгая вокруг камней, и черные волосы его порхали вокруг головы, словно черные голуби.
— Брось ты ее, Михале! — досадовала Брурия, словно здесь всегда кругом кишели змеи.
Шмуэл бросился к ограде, Муму последовал за ним.
— Папа, это всего-навсего маленькая гадюка, — объявил Михале.
— Отойди! — крикнул Шмуэл.
Он отодвинул камень и, ловко схватив гадюку за хвост, мягким движением приподнял ее и стукнул головой о камень. Гадюка выскользнула из рук, свернулась кольцами, растерянно покачав плоской треугольной головой. Муму прижал тонкой палкой голову гадюки к земле и пристально на нее посмотрел. Гадюку словно пригвоздили к земле. Может быть, это длилось секунду, но этого было достаточно, чтобы Муму схватил змеиную голову пальцами. Это сразу усмирило змеиное сопротивление.
Взглядом, полным обожания, Михале смотрел на большого, сильного парня и завидовал. О, этот все может, не то что отец.
— А мой папа убил уже много змей, может быть, тысячу. Не веришь?
— Верю, — ответил Муму.
— Ты мне ее дашь? Я засуну ее в бутылку.
— Дам.
— А ты останешься у нас?
— Шаул, иди обедать, — крикнула Брурия. Голос у нее был глухой и теплый, как мычание коровы над полными яслями. Собачонке был хорошо знаком этот голос, обещающий объедки. Она начала выжидающе тявкать.
Чей-то голос послышался из цитрусового сада, чистый и звонкий.
— Если я пойду обедать, кто же за меня закончит тут? Работа есть работа, госпожа моя.
Голос был тренированный, звонкий и холодный, как стеклянная роза. Дрожь в мускулах напомнила Муму: «Ты ненавидишь Шаула. Он твой враг».
А маленький Михале, чьи волосы были похожи на венец из голубиных крыльев, сказал:
— Шаул — трус. Он убегает от змей. Я сам это видел.
Муму смеялся. Его шаги были уверены и тверды.
— Но ты останешься у нас, это правда? — лепетал Михале.
Шмуэл тем временем уже успел накормить телку. Он подтолкнул ее в сарай и закрыл двери.
— Папа, правда, он у нас останется?
Маленькая неуверенность замерла в воздухе, эластичная, похожая на каплю воды, повисшую на кончике крана.
— Конечно, — ответил Шмуэл, — конечно, останется. Мы одна семья.
Капля воды оторвалась и замерла, словно серебряный язык колокольчика.
Муму хотел погладить голову мальчика, но почему-то не смог.
Остальную часть дня Муму кружил по двору. Он познакомился со старшим сыном Нати, много слушал, но мало говорил. Сидя под фиговым деревом, он молчал. Он поверил, что многое позабыл и, возможно, для него начинается новая жизнь. Однако все это время желтый попугай неугомонно кричал ему в ухо:
«Не верь ты им! Не верь!»
Когда вечером Муму улегся на мягкую постель, он услышал, как собачонка царапает дверь. Он вспомнил мальчика, который стучался вот так же в чужую дверь. Когда его спросили, почему он стучит, он ответил: «Потому что спать на улице не очень удобно». Мальчик был в возрасте Михале. Но разве могло быть, что эта история случилась именно с ним, с Муму?
Он уснул. Ему приснилось, что отовсюду смотрят на него маленькие глазки собачонки, которые то расширяются, то подымаются и опускаются, как животики у шаловливых кроликов. Он тотчас узнал глаза Михале и захотел погладить его по крылатым волосам.
Муму проснулся, он хотел было открыть дверь, чтобы собачонка вошла, но почему-то не смог этого сделать.
Дни настали ароматные и жаркие, как овощной суп Брурии. И хорош был ее суп тем, что обжигал он язык и нёбо и давал Муму лишний повод молчать. Его молчание благодаря этому становилось незаметным и не падало как камень на беспрестанно галдящий стол Коренов. Брурия много смеялась. Ее смех вырывался прямо изнутри большого, вызывающего страсть и волнение бюста. А Шаул, бывало, щипал ее, вызывая визгливый смех. Его меткие шутки, ловкое и острое слово наполняли весь дом, выводя Муму из терпения и заставляя его быть еще молчаливее. В таких случаях он лишь цедил сквозь сжатые зубы: «Иду спать. Завтра вставать рано». И бежал в постель, где его ждала приключенческая книга, постоянно лежавшая под подушкой.
А по утрам здесь действительно все встают очень рано, вместе с утренним туманом, поднимая соленые от пота и тяжелые от жары и усталости тела. Работы так много, что ум тупеет и все на свете забывается. Правда, иногда бывало, что в такой день небо вдруг становилось ласковым и с его высоты выглядывала терпеливая и покорная судьбе ослиная голова Сташка.
И все же приятных часов в доме Коренов стало больше. Что-то здесь изменилось. Поглаживая крылатую голову Михале, Муму чувствовал, что тот этого страстно ждал. Однажды он поймал себя на том, что ему вдруг стал приятен милый, беззубый детский смех Шмуэла. Поймав себя на этом, он, конечно, тотчас же «исправил» себя и уставился в пространство, что позволяло его взгляду избегать людей, проходить мимо них, не встречаться с ними.