Рассказы израильских писателей
Шрифт:
— Папа помирился с дедом. Он пообещал ему породистого боксера.
Шмуэл подошел спокойным шагом. Его громадная австралийская шляпа качалась впереди него, как тень от шалаша. Он все понял.
— Ты уже закончил поливку, Муму?
— Нет еще.
— Не теряй времени, кончай!
— О’кей.
Шмуэл прошел мимо него, словно ничего не случилось, а Михале пел себе под нос:
— «Почему Зеэв рассердился на Шифру и съел ее зад?» Правда, Муму, это здорово?
И что-то заскрипело и раскрылось, как ржавые ставни, распахнувшиеся навстречу свежему воздуху. А кто-то даже иронически улыбнулся, приняв все за шутку, словно ничего не произошло.
Но, к черту! Что-то в действительности случилось. К черту и тайну, и боязнь, и стыд.
К черту!
Он расскажет Шмуэлу все-все, что он хотел скрыть и позабыть. Завтра расскажет. А может быть, еще сегодня вечером, после охоты на дикобразов.
Свежий и душистый спустился вечер на дом Коренов. Муму и Нати вернулись с охоты и принесли большого дикобраза. Воздух был чист и прозрачен. Только руки Муму были все в крови животного. Ничего страшного, он помоет их и пойдет к Шмуэлу. А пока надо подвязать дикобраза к дереву и снять с него шкуру и жир.
— Дай мне твой нож, Муму, — сказал Нати, — я хочу это сам сделать. Ты увидишь, я не оставлю на нем ни капли жира.
— Возьми.
Легче обычного Муму вытащил все свое имущество — нож с серебряной ручкой — и взглянул на серебряный роскошный круг на небе. Луна беззубо, голыми деснами, как у Шмуэла, улыбалась ему. Огни далекого города глядели на него с надеждой, с полной надеждой покориться.
Только безжалостное, стыдливое чувство продолжало лизать его пятки, словно это лизали его змеи, лишенные жала. Что-то происходит в нем. Но что? Муму торопился освободиться от тягостного состояния. «Домой, — шептал он, — домой».
Он зажег свет на кухне и поспешил помыть руки. Но не успел он открыть кран, как к нему докатился смех из большой комнаты, заставивший его руки замереть. Шаул, Брурия и Шмуэл смеялись. Казалось, смеялись и стены и чай, налитый в стаканах.
«Муму. Муму — Муму — Муму», и снова смех. А когда смех утих, Брурия сказала:
— Шаул, продолжай, я всегда почему-то его боялась.
— Дикобраз тоже его боялся и распустил хвост, как веер. Но этим он раскрыл себя, будто сам притягивал к себе пулю. Но это был дикобраз, Брурия.
— Я хочу, Шаул, чтобы ты все рассказал.
— Я хотел, но не решался. Ведь, в конце концов, он ваш родственник. И только сегодня, после того что случилось с собакой, я подумал: сегодня он так поступает с собакой, а завтра… Ясно?!
Все ясно. Куда яснее.
— А случай с лошадью? Представь себе, он схватил дышло и бил им лошадь до потери сознания. А почему? Видите ли, лошадь его лягнула. А ведь ему было тогда всего тринадцать лет. Воспитатель терпеливо, как водится в детском учреждении, пояснил ему: «Лошадь — это не человек, иногда она лягает». Но ты знаешь, что он ему ответил? Он сказал: «Мне не понравилось выражение ее глаз!» Ему не понравилось выражение ее глаз. Да, да, он так и сказал. И его выгнали. Это правда. И ждали, что он попросит прощения и скажет, что он раскаивается, но он молчал, он не любит, когда на него смотрят. Это относится даже к лошадям…
И опять все смеются. Шмуэл тоже смеется, хотя Шаул вовсе не ему рассказывает. Он рассказывает Брурии и тихонько щиплет ее за грудь. А она заливается громким хохотом, его она не боится. Да, Шаула она не боится.
— Рассказывай, Шаул, рассказывай все.
— Рассказывай, Шаул, — вслед за ней упрашивал Шмуэл.
И Шаул продолжал рассказывать:
— В сельскохозяйственном училище его прозвали «Молчаливый Муму», пока однажды он не показал свои зубы. Ему уже исполнилось шестнадцать лет, когда его выгнали за насилие.
— Насилие? — переспросили все в один голос.
Насилие, скандал и плач. И бег из-под навеса в поле. Он и она. Она и он позади нее.
«Нурит, подожди. Я вовсе не имел в виду…»
«Я боюсь твоего взгляда».
«Нурит, подожди».
Он ее задержал, а ночь уже спускалась.
«Я вовсе не имел в виду… Ты позвала меня к навесу. А я люблю тебя».
Она щебетала:
«Ты ведешь себя, как босяк. И даже хуже. Ты хуже дьявола».
Он ударил ее по лицу; она упала на землю и разразилась рыданием. Он больше ничего не сказал. А багровая ночь бушевала вокруг: «Отомсти!» Он молча покинул ее, зашел в интернат, взял свою сумку и оставил школу в тот час, когда над ней взошла заря.
— Несчастная девушка, — сказала Брурия. — Он настоящий зверь. А ты, Шмуэлик, ничего мне не говорил, что у вас в семье есть такие типы.
Все пили чай, преисполненные тяжелого и страшного предчувствия (а какого?), и снова пили. А Шмуэл раскрывал свой беззубый рот, зиявший, как черная луна, и… молчал. Он все смотрел на стеклянный поднос, из-под которого на него выглядывал Сташек. Но Шмуэл не узнавал осла.
Брурия вздыхает.
— Жаль детей. Он на них влияет. Но чему тут удивляться, если у него была такая мать, как ты рассказываешь!
У Муму из памяти вынырнуло бледное, зеленоватое лицо матери. Словно огромная жаба. Ее любовь спустилась на его голову, как тонны желтых небес, и тяжесть давила его и тянула вниз. Он глядит на свои огрубевшие руки, а ноги его сами склоняются в поклоне, и голова его тянется к полу. Очень тяжел этот желтый цвет. И взгляды жабы сжигают его затылок, словно удары прутьев. Он устал постоянно убегать. И куда он только не бегал: в чужие дома, в тюрьмы, в поле к изнурительному труду и в одинокое молчание. И всегда его находила и возвращала в ад повседневности любовь матери, пока однажды она не отправилась на тот свет. Но теперь они восстали против него все, и отчим, и точильный круг, и они пожимают плечами и ханжески гримасничают: «Мы не виноваты! Мы ничего не хотим! В чем же наша вина?!» Теперь они все проходят мимо, ханжи и «праведники», и пожимают плечами.
А он за ними…
По дороге он столкнулся с Нати, который ворвался в дом с такой силой, что все двери раскрылись. И яркий свет большой комнаты упал на Муму, словно солнце на стеклянную крышу. И все осветилось. Нати крикнул восторженно:
— Прекрасная охота, мы поймали громадного дикобраза!
Но его слова утонули в страшном молчании, молчании, которое вперило слепые глаза в хрустальный поднос на деревянном столе.
Муму снова замкнулся в себе. Он посмотрел на свои перепачканные кровью руки и сказал: