Рассказы Матвея Вьюгина

Кислов Константин Андреевич

Он свернул «козью ножку», прикурил ее от моей цигарки и заговорил со мной так, словно бы перед ним был старый, душевный товарищ.

— Понимаешь, товарищ Вьюгин, другой раз слабость на меня какая-то нападает: вдруг сробею! И что это такое — объяснить не могу. Может, оттого, что в детстве мачехи шибко боялся — лупила она меня здорово. Потом учителя стал бояться — не выучишь, бывало, урок — выгонит на целый день за дверь. А как об этом дома сказать? Ты уж, товарищ Вьюга, в случае чего — подскажи, можешь даже обругать, не обижусь! Это ведь не личное дело, а государственная граница…

Когда мы садились на лошадей, я подумал: «Глупый разговор завел с парнем. Смелость штука такая, что ежели нет ее —

в магазине не купишь. А храбрый человек не обязательно на язык должен быть ловким. Правильно он ответил…»

Едем мы, а дождик так и сыпет, как из частого сита, въедливый и липкий; ветер в лицо дует, и я невольно подумал, что новобранцы после такой новогодней ночи сразу «постареют». Я поджал шенкелями лошадь поближе к Никифорову и тихо спросил его:

— Как тебе такая новогодняя ноченька глянется?

— Не особенно, так себе, ниже среднего. Но ничего, к такой ведь тоже привыкать надо. Да?

— Конечно, ко всему привыкать надо. Не такое еще бывает. А в России, или у нас, в Уральской области, сейчас, наверное, снежок подсыпает, под ногами похрустывает. А тут, гляди ты, что делается! У меня вон из полушубка хоть лапшу кроши, раскис весь… Часа через три у нас, в Нижнем Тагиле, все добрые люди, свободные от смены, чарки поднимут, с новогодьем поздравят, доброго здоровья пожелают, успехов всяких. А мы с чем будем поздравлять друг дружку? Думаешь об этом или нет?

— Нет. Наше время еще не прошло. О другом думаю. Вчера присягу давали. Об этом вот и думаю.

В это время под Никифоровым споткнулся конь, под ногами грязь зачавкала. Соколов, командир отделения, сердито проворчал:

— Чего еще там такое?! Разговорчики прекратить!

Больше Никифоров не произнес ни одного слова. Сквозь водянистую мглу я ничего не видел, но живо представил, как вспыхнуло кумачом его лицо. Я тоже замолчал, а то Соколов еще подумает, что «старик» дурно влияет на молодого красноармейца. Так уж устроена жизнь на заставе, что «молодняк» должен брать пример со «стариков», приглядываться да прислушиваться. Мы ведь тоже с этого начинали. Сейчас вот гнусная слякоть кругом, ночь, хоть глаз выколи, а я точно знаю, что едем мы по Черепашьей балке, справа от нас камыш начинается в двухстах метрах, солончаки и болота, слева — граница, до нее метров триста. Впереди, в ста метрах песчаный курган и заросли елгуна. А знаю все потому, что от «стариков» научился не только ногами, но и сердцем чувствовать и понимать свою землю. Если бы пограничник не умел этого — плутал бы он по степи и ничего не видел. Здесь каждый бугорок изучен, всякая балочка в голове пограничника зарубкой поставлена, каждый кустик руками и ногами ощупан. Все ориентиры пристреляны. Нельзя иначе…

Доехали до Кургана — Соколов остановил коня. Постоять можно с полчасика.

— Ничего не слышишь, Вьюга? — шепотом спросил он и приподнялся в седле.

— Нет, вроде ничего не слышу, — так же тихо ответил я.

— А я слышу, товарищ командир: идет кто-то, грязь под ногами расползается, — взволнованно зашептал Никифоров. — Может, зверь?

— Похоже, нет, — прошептал Соколов. — Человек идет.

— Тогда надо скорее задержать его, товарищ командир.

— Спокойно! — предупредил Соколов. — Без паники.

Никифорову было приказано оставаться на месте и преградить дорогу нарушителям в наш тыл. Мы с Соколовым пошли на задержание. Я думаю, что это правильно. Нельзя в первый же день толкать новичка в самую кашу. Пусть постепенно втягивается.

Когда Никифоров по приказанию Соколова выстрелил из ракетницы и осветил голую степь, нарушители заметались, как крысы в ловушке, — их было пять человек. И совсем неожиданно, вместо того чтобы бежать назад, они засели в бурьяне и открыли огонь. Стреляли наугад, по направлению пущенной ракеты, потом перенесли огонь на нас с Соколовым. В общем, приняли круговую оборону. Я думал, что Соколов швырнет им сейчас новогодний подарок — гранату-лимонку, но он принял другое решение. Прямо с коня выстрелил он два раза из карабина и крикнул нарушителям, чтобы они не тянули волынку, а сдавались, пока еще живы. Ему, видимо, хотелось захватить их живьем и без кровопролития. Но они сдаваться не думали. И пока шла перестрелка в темноте, двое нарушителей, короткими перебежками стали пробиваться вперед, двое других побежали в сторону по балке, а один оставался на прежнем месте и продолжал стрелять. Я только потом раскусил эту тактику: они разбежались для того, чтобы распылить наши силы, а потом — переколотить нас поодиночке и благополучно уйти. У кургана началась стрельба — это Никифоров открыл огонь. Мне пришлось броситься ему на помощь. Соколов так приказал.

Стрельба у песчаного кургана разгорается. Я хорошо различаю глухие выстрелы бандитских нечищенных винтовок и звонкую яростную стрельбу Никифорова. Пока я спешился и подполз к кургану, стрельба там стихла. Никифоров лежал на боку, прижимая к груди винтовку, и корчился от боли.

— Ранен? — тихо спросил я.

— Не знаю. Потом об этом… Их собирай скорее, разбегутся…

Через несколько минут тревожные помогли нам собрать бандитов. Ни один не ушел. Тревожные увезли и Никифорова. До самого утра мы с Соколовым молча ездили вдоль границы, вглядывались в таявшую темноту, слушали, как шумит дождь, и думали, наверно, об одном: о стеснительном новобранце.

Когда возвратились на заставу, я перво-наперво забежал в санчасть.

Никифоров лежал на койке. Лицо бледное, прозрачное какое-то. Глаза закрыты широкой белой повязкой. Мне показалось, что он спит, поэтому я молча встал у порога. С моей насквозь вымокшей одежды на чистый крашеный пол стекала вода, под ногами расплывалась лужа.

— Это ты, товарищ Вьюгин? — тихо спросил Никифоров и попробовал улыбнуться.

— Я.

— С Новым годом тебя, — продолжал он. — С новым счастьем.

— А тебя еще и с боевым крещением. Как ты узнал меня?

— Узнал. Учуял, мокрым полушубком запахло и махоркой. Я знал, что ты придешь…

— Здорово царапнуло?

— Не знаю пока… Вроде бы ничего, подходяще. Что поделаешь…

Он долго молчал, перебирая побледневшими пальцами край солдатского одеяла, потом спросил:

— А как там?

— Порядок. Оружие взяли, контрабанды пудов пятнадцать. Наверное приказ будет, премируют…

— А я знаешь, все время о присяге думал. «Я сын трудового народа…» — сказал он. — Нет во мне такой силы, чтобы позабыть ее, из головы выбросить… И когда упал, сознание потерял, от земли вроде бы оторвало меня и понесло куда-то, а все равно слышу: «Я сын трудового народа…» Больше ничего не помню… Скажи, товарищ Вьюгин, только не обманывай, — глаза у меня целы или нет? Честно скажи, не бойся. Я ведь и в самом деле сын трудового народа. Мне на худой конец и безглазому работа найдется. Душа жива, руки целы, значит, работать буду…

— Ну, чего ты зря беспокоишься, — уговаривал я его. — Тебе, наверно, нельзя так переживать.

— Кому нельзя, а мне можно… Я комсомолец, и недосуг мне валяться здесь, товарищ Вьюгин. Жалко — послужил мало, доверие наших рабочих оправдал не полностью.

— Да как же не оправдал?!

— Не полностью, товарищ Вьюгин! С границы прежде времени уходить придется…

Напрасно он так тревожился. Лекпом сказал мне, что ранение у него нелегкое, долго пролежит, в госпиталь повезут, но постепенно поправится. Бандит выстрелил ему в грудь, когда он кинулся на него, чтобы схватить живого. Выстрелом опалило глаза, а пуля прошла навылет. Узнал я это и опять прибежал в санчасть.