Рассказы о Москве и москвичах во все времена
Шрифт:
Екатерина II велела перестроить Лобное место. Теперь его выложили из дикого белого камня, а круглый помост с амвоном — возвышением для проповедника, обнесли каменными перилами, ступенчатый вход оградили решеткой и дверь поставили. От любопытных не в меру.
Да, много бурь пронеслось над этим невзрачным вроде бы местом… Чего только москвичи здесь не видывали…
Вот стоит перед палачом молодая полноватая женщина в саване и со свечою в руке. На шее ее висит доска, на которой написано: «Мучительница и душегубка». Это самая страшная женщина из всех, когда-либо живших в Москве: Дарья Салтыкова, знатная особа в своем времени. Народ прозвал ее «людоедкой».
В девичестве сия дама была Ивановой и после смерти мужа осталась с имениями аж в трех губерниях. Жила она в Москве, в собственном доме на углу Кузнецкого Моста и Лубянки. Теперь-то, конечно, от дома того и следа не осталось.
Необъяснима, наверное, природная несусветная злоба этого человека. За семь лет она забила до смерти 139 душ своих крепостных. По большей части то были женщины и девочки до двенадцати лет. Била за малейшую провинность — за плохо вымытые полы, как ей казалось, за недостиранное белье — за все, что вздумается. И била собственноручно — палкой, скалкой, поленом, что под руку подвернется. А подустав, бросала жертву на конюшню и повелевала пороть до смерти. И все ей с рук сходило, благодаря влиятельному родству и деньгам, конечно. Все навет, все клевета, как при проверке оказывалось…
Однако и сама Салтыкова пала жертвой Амура. Она страстно полюбила инженера Тютчева, и тот не знал, как избежать чреватостей этой любви: чувств к Дарье он никаких не питал, да и была семья у него. Салтыкова покушалась на жизнь Тютчева и супруги его.
Трудно сказать, сколько бы еще зверствовать Салтычихе, ежели бы двое крепостных, у которых она убила жен, не добрались с прошениями до самой императрицы. Следствие длилось шесть лет. Салтыкова ни в чем не признавалась. Юстиц-коллегия, однако, пришла к решению, что «немалое число людей своих мужеска и женска пола она бесчеловечно, мучительски убивала до смерти». После чего ее отправили на Лобное место, где объявили о лишении ее дворянства и фамилии, и посадили в подземную тюрьму Ивановского московского девичьего монастыря, где она влачила жалкую жизнь 32 года до своего последнего вздоха.
Впрочем, была радость: один караульный солдат, от которого она исхитрилась ребенка прижить. Застенок же, в котором она сидела, разобрали вместе с церковью в 1860 году. Время стерло кровавые следы Салтычихи.
И уж конечно, не ей были те гвоздики у Лобного места.
«У кого шили такую птицу?»
Куда иголка — туда и нитка. А куда иголка-то?
Иной раз совместными усилиями чудо вытворят, а иногда так пришпилят, что и не найдешь куда деваться…
В послевоенную пору мода свалилась этаким бесформенным тюфяком. Помню, в середине пятидесятых явились откуда-то широкие свободные пиджаки ярких расцветок — вместо прежних черных да темно-синих. Те новые ошеломляли обвислыми плечами, рассчитанными по своей ширине скорей на медведя, а полами полоскались возле колен. При коротких брючатах — таких, что носки видать, даже когда стоишь, и смехотворно узкие внизу, будто их на переростка напялили… Одним словом — дудочки, как их и звали. Яркий, с булавочным узлом галстук — длинный и неимоверно широкий внизу, с обязательным изображением обезьяны на пальме довершал костюм презираемого общественными организациями «стиляги».
Откуда красота такая взялась… Нам втолковывали: с тлетворного Запада. Страдальцев моды в те времена отлавливали, из Москвы высылали и заставляли плодотворно трудиться.
Ну а подавляющая часть населения нашей страны ходила в чем придется. На новые костюмы заработать еще не успели и носили то, что четыре военных года висело в комодах на плечиках, — всякие приталенные платьица с приподнятыми крылышками, широченные мужские штаны, полощущиеся при ходьбе как знамена… Какая там мода! Голодали, еле живы остались…
А заграничное все-таки выползло. Привозили «трофейное». Помню, в Москве сразу после войны щеголяли красотки в шелковых легких платьишках с рукавчиками — короткими и подлиннее, отороченных поверху и понизу рукавов кружавчиками. Красота сказочная. Только не подозревали счастливые обладательницы тех туалетов, что принародно носили ночные рубашки. Совсем Европа заморочила головы нашим солдатам…
Что и говорить, мода — дело изящное, тонкое. Впросак запросто может поставить.
Долгое время московская мода, да и вообще российская, существовала сама по себе и отторгала всякие попытки вторжения иноземных веяний. И только в царствование Алексея Михайловича стали проявляться в привычном образе жизни россиян некие послабления. Бояре и слышать не желали о бритье бороды, а просвещенные люди, побывавшие за границей, нет-нет да и в иноземном платье в Москве появлялись. Боярин же Артамон Матвеев, начальник Посольского приказа, любимец царя, человек большого ума и высокообразованный, завел дома европейские порядки и жил так, как в Европе живут, отвергнув домашнее затворничество.
Однако еще раньше, в 1681 году, царь Федор Алексеевич издал указ, запрещавший всем служилым людям носить длиннополые охабни с прорезями под рукавами и четырехугольным откидным воротником, а также и однорядки — запретил в сих одеждах являться в Кремль, а носить повелел короткие кафтаны.
Они удобней, в ногах не путаются. Патриарх Иоаким восстал против нововведения и против брадобрития тоже восстал: «Паки ныне нача губити образ, от Бога мужу дарованный». Петр же Алексеевич довершил славное дело борьбы с долгополой Россией и собственноручно, вооружившись ножницами, на пирах укорачивал старинные кафтаны и рукава обрезал. Вот смеху-то было…
По брадобритию издавались законы, хотя право ношения бороды можно было купить. В 1698 году такие бородовые пошлины установили: люди гостиной сотни платили 100 рублей, бояре и служивые люди — 60, посадские ямщики — 30, а с крестьян при въезде в город взимали за бороду по две деньги. А за рупь можно было купить две четверти ржи. Вот и подумаешь, что стоит чего…
И с одеждой то же самое было. Прямо на улицах выставлялись чучела во французских, венгерских и немецких платьях: это, стало быть, можно носить. Русское платье Петр Алексеевич запрещал продавать и носить, а ежели кто ослушается, то с пешего пошлину взимали в размере 40 копеек, а с конных — по два рубля. Крутовато, конечно. Но у нас всегда делалось по-крутому. Иначе никак не можем.
В середине XIX века впервые, пожалуй, появляются настоящие московские франты — во фраках с длинными и узкими фалдами, из-под которых кокетливо выглядывали жилеты из розового атласа, а на ногах — узкие сапоги с отворотами и кисточками. Более всего хлопот им доставляли галстуки длиною в несколько аршин. До двадцати раз приходилось их вокруг шеи обматывать. Ну и свидетельство достатка: на каждом часов непременно двое, с двумя же цепочками и множеством брелоков, свисавших из жилетных карманов. Брелоками надлежало непринужденно поигрывать. Само собой, кольца, перстни, запонки в рукавах и на рубашке посередине груди — таков портрет московского франта времен Пушкина: «Как денди лондонский одет…»