Рассказы о Москве и москвичах во все времена
Шрифт:
Квартиры по тем временам были просторны, но угнетающе однообразны. Мебель, добротная, прочная, но безликая, мрачная, спроектированная, кстати, тем же Иофаном, наводила на мысль о прежних доходных домах. В буфете, к примеру, на всех ящичках надписи: салфетки, фарфор, ложки, вилки. Ножи разрешалось класть по своему усмотрению. И во всех квартирах такая мебель.
Я знал Юрия Валентиновича Трифонова, но не знал, что он в том доме жил. Я бывал у него дома на Соколе, на улице Георгиу-Дежа, завидовал его полному «Брокгаузу и Ефрону», в котором все корешки до единого были напрочь оборваны.
Тогда, в 74-м или в 75-м году, он спросил меня, над чем я работаю, и я рассказал ему, что давно собираюсь сесть за повесть об этом доме — взять чью-то судьбу и раскрутить на ее примере события тех лет. Я постоянно, много лет ездил мимо этого дома, знал понаслышке, что это за дом, и даже однажды был в нем в гостях у товарища. У меня и название было для повести: «Этот безобразный, огромный дом».
Юрий Валентинович внимательно на меня посмотрел и сказал без тени улыбки: «Такую повесть я уже написал. Я жил в этом доме». Я спросил, как будет называться повесть, и он ответил: «Пока что — «Дом на набережной». Но так и осталось. Теперь этот дом иначе и не называют.
Вот такая любопытная история связана у меня с этим домом.
Когда бываю здесь, обязательно спускаюсь на Берсеневку, к Москве-реке, по широкой гранитной лестнице, загибающейся с Большого Каменного моста к набережной. Сколько ни ходил, никогда никого здесь не встречал. Люди словно бы стороной обходят эту пустынную лестницу, где много лет назад разыгралась трагедия. Но нет, эту историю знают немногие.
Стояло жаркое московское лето 1943 года. Шла война. Москву уже не бомбили, и два выстрела, прозвучавшие в летних сумерках один за другим на этой лестнице, услышали. «Скорая помощь» вместе с милицией очень скоро оказались на месте.
Мальчик и девочка. Лет по пятнадцать-шестнадцать. Она — в легком светлом платьице, доходившем почти до щиколоток, в белых подвернутых носочках — как все девчонки тогда носили, в круглоносых туфельках с застежкой на пуговку через подъем. Он в рубашке с короткими рукавами и в широченных брюках с обшлагами — других брюк тогда и не видывали. Оба бездыханны, в луже крови. Рядом, на ступенях, — наган.
Врач «скорой» обнаружил, что мальчик дышит еще, и через несколько минут над ним склонился знаменитый хирург Александр Николаевич Бакулев. Он жил в Доме на набережной и хорошо знал родителей девочки. Должен был знать и родителей мальчика: обе семьи известны в стране, оба отца занимали высокие государственные посты в советском правительстве.
Волшебник Бакулев сделал все, что мог, и даже больше того, но через два дня не стало и мальчика. Он умер, так и не придя в сознание. Никому ничего не смог рассказать.
Тамара Андреевна Тер-Егиазарян, директор музея «Дом на набережной», немного знает о том, что случилось тогда, но отца мальчика — Алексея Ивановича Шахурина, наркома воздушного транспорта, знала хорошо. Она тогда была начальником Главного управления энергетики авиационной промышленности, и им часто приходилось встречаться. Конечно же, знала она и семью девочки — Нины Уманской: жили они в этом же доме, в квартире 66, в четвертом подъезде. Окна квартиры выходят во двор и на Кремль. И на эту вот злосчастную лестницу.
Константин Александрович Уманский был человеком необычайным, талантливым. Свободно владел английским, немецким, говорил по-французски и по-испански. В 18 лет написал на немецком языке книгу «Новое русское искусство», где анализировал работы Шагала, Малевича, Сарьяна и многих других художников, широко известных у нас и на Западе. Ну кажется, написал — и молодец, самовыразился, есть за что себя уважать, но книга вышла в Берлине, в крупном, солидном издательстве. Значит, серьезная вещь, отнюдь не забава толкового мальчика.
Окончив Московский университет, Уманский несколько лет работал корреспондентом Российского телеграфного агентства в Вене, Риме, Париже — в точках, для журналиста особо ответственных. Потом — несколько лет в Наркомате иностранных дел СССР, чуть позже он уже советник посольства СССР в США, а с 1939 года — послом в Америке. Было ему тогда всего 37.
Вот в такой семье выросла Нина. Единственный, любимый ребенок Уманских. Володя Шахурин в своей семье был тоже единственным. Нина была умная, веселая девочка, ее любили подруги, ее дружбы искали. Володя — мальчик интеллигентный, холеный, говорили, довольно избалованный. Они учились в одной школе, в каком-то переулке возле улицы Горького.
Эти двое любили друг друга.
Так что же случилось тогда, далеким летним вечером 43-го года… Только что, в мае, Константин Уманский получил новое назначение: он должен был ехать в Мексику послом Советского Союза. Собирались обстоятельно, хотя и поторапливались. Как раз в эти дни Уманский встретился со своим другом, писателем Ильей Эренбургом. Кстати, многие знаменитости дружили с Уманским: человек яркий, незаурядный, он привлекал к себе людей поневоле. У него часто бывали Евгений Петров, Михоэлс, знаменитый полярный летчик Чухновский, адмирал Исаков. Но ближе всех, пожалуй, был ему Эренбург. С ним Уманский делился тем, чего другим не доверял.
Эренбург тогда написал: «Уманский обожал свою дочь; только на ней держалась его семейная жизнь. Я знал, что есть в его жизни большое чувство, что в 1943 году он пережил терзания, описанные Чеховым в рассказе «Дама с собачкой». И вот неожиданно разыгралась драма…»
Так вот, семья Уманских, все втроем вместе с Ниной, собиралась уехать в Мексику. Это надолго. Володя не представлял себе жизни без Нины, он не хочет понять, что она никак не может изменить обстоятельства. В отчаянии он считал, что Нина его предала…
Последний раз — он уже знал, наверное, что последний, — встретились на этой широкой, пустынной лестнице. Ни проблеска света вокруг. Мрачное зрелище являла собою Москва в те военные годы… Скорее всего, объяснение было бурным и страстным… Выхватив револьвер, Володя в упор стреляет в Нину и убивает ее на месте. Потом стреляет в себя.
Эренбург рассказывал: «Никогда не забуду ночи, когда Константин Александрович пришел ко мне. Он едва мог говорить, сидел, опустив голову и прикрыв лицо руками…»