Рассказы о Москве и москвичах во все времена
Шрифт:
В этой войне Давыдов творил чудеса. Это ведь он, едва Наполеон перешагнул пределы России, предложил Багратиону проект партизанской войны. И, получив одобрение, сбросил роскошный гусарский ментик, заменил простым кафтаном его, отпустил крестьянскую бороду и с образом Николая Чудотворца на груди с бесшабашной удалью громил врага в самых неожиданных местах для того. За что и получил звание полковника и три ордена в придачу.
Федор Глинка воскликнул: «И в ночь, как домовой, тревожит вражий стан! Но милым он дарит в своих куплеты розы: Давыдов, это ты — поэт и партизан!»
Что ж, только и воюет? Не на полях — так за столом иль в будуарах!
А
Император Николай Павлович спросил однажды у генерала Ермолова, дальнего родственника Давыдова: «Что ж, урывками он служит? Жаль, с его средствами и дарованиями он пошел бы далеко!» А генерал ответил: «Правда, государь: быв гусаром, он славил и пел вино и оттого прослыл пьяницей, а он такой же пьяница, как я».
Его «Записки партизана» начнешь читать — не оторвешься. Все восстает перед глазами — лихая рубка, дым бивака, внезапная атака из-под сени леса во снегах, и в тишине, уж после боя, — гусар с пером в руке, из-под которого несутся строки…
Но счастье не пес, на поводке не удержишь. Счастье — вольная птица. После войны — счастливое для него было время — пошли одни неудачи. Произвели в генерал-майоры, и он уж справил это событие, как и в прежние годы, с шампанским и с песнями, но тут доброжелатели стали тайно «конями ходить». Разве жизнь не та же игра? Добились: производство в генералы признали ошибкой. Ему и сорока не было, когда, хлопнув дверью, вышел в отставку.
Однако последний его час не пробил еще, нет. И Давыдов отличается в Польской войне. Тут уж деваться некуда: производят его в генерал-лейтенанты. Но теперь время другое, Давыдов сам устал. Всю жизнь энергия била в нем через край, но это же не вечный источник… Уехал из Москвы, из этого дома, в свое имение в Симбирской губернии и уже никогда не вернулся. Нажил в браке пятерых сыновей, и точно неизвестно, сколько еще дочерей. Могучий был человек.
Он прожил пятьдесят пять лет и погребен на Новодевичьем, в городе родном.
На портрете Кипренского, всем хорошо известном, где Давыдов в доломане, непринужденно подбоченившись, стоит, на саблю опираясь, — вовсе не Денис Давыдов, как принято считать. Всеобщая и давняя ошибка: это его брат двоюродный, Евграф Давыдов. Тоже, между прочим, герой двенадцатого года, награжденный шпагой с бриллиантами и надписью «За храбрость».
Одна семья, и кровь — одна.
А дом Давыдова, к слову сказать, был построен незадолго до рождения Дениса Васильевича. В войну 1812 года он, конечно, горел, но был восстановлен и стал московским памятником архитектуры — оригинальное здание, мимо не пройдешь, обязательно станешь разглядывать. А прежде владел им другой знаменитый москвич, легендарный сыщик XVIII века, обер-полицмейстер Москвы Николай Петрович Архаров. Он вел расследование по Пугачевскому бунту, был произведен в бригадиры, в генералы по-нынешнему, и вот тогда-то и стал наводить порядок в Москве.
Личность необычайнейшая! Проницательность его казалась всем фантастической. Молча глядел он на сидящего напротив человека и знал уже — виновен ли тот. Екатерина Великая не могла без него обойтись и срочно вызывала в Петербург, когда там возникали дела, без него не решаемые. И когда из домовой церкви Зимнего дворца исчезла икона Божьей Матери в богатом окладе, с каменьями драгоценными,
Дорога была эта икона императрице: под нею Екатерина на трон взошла. Архаров приехал и на следующий день вернул икону на место. А в другой раз в Петербург даже не счел нужным поехать: пропажу — какое-то редкое, старинное серебро — нашел, не выходя из этого дома! Точно указал место, где спрятано. В подвале. Рядом с домом петербургского полицмейстера. Ей-богу, иногда кажется, будто он сам все учинил, чтобы тому досадить… Но нет же, конечно.
Теплом Москвы согретые
Еще живя в родном своем имении, Сергей Тимофеевич Аксаков многажды проговаривался, как манит его Москва, как она желанна, мила для него. Как-то со всем семейством он целый год прожил в Москве и, ощущая неодолимую тягу к родным местам, все же привязался к этому городу и обзавелся здесь друзьями. К тому же и о будущем детей надо было подумать. Короче, собрался Сергей Тимофеевич и двинулся в Первопрестольную.
Деревянный дом возле Смоленского рынка был обширен, просторен, совершенно походил на барские деревенские дома и тем более Аксаковым нравился. Он кишмя кишел дворнею, без которой хозяева и не представляли, как управиться со своим многоголовым семейством. Получилось вроде бы так, что Аксаковы просто-напросто перенесли из деревни в Москву весь свой прежний уклад. Позади дома — двор необъятный, людские всякие, в разросшемся саду яблони, вишни. Ну и баня, конечно. Настоящий деревенский закуток обустроил Аксаков в Москве.
И вот сидит он как-то вечерком по весне 1832 года в доме на Сивцевом Вражке, сидит в мезонине, в своем кабинете и перекидывается в карты с приятелями. И тут возникает явившийся без какого-либо предуведомления его друг, историк и писатель Михаил Петрович Погодин и подводит к столу, крытому зеленым сукном, некоего незнакомца странного вида.
Подстриженные по моде виски, неуместный хохол какой-то и с чрезмерной аккуратностью ухоженные усы. Нечто плутоватое показалось хозяину в облике незнакомого гостя. И уж немыслимый щеголь: пестрый жилет с толстой цепочкой, из кармана свисающей, перекрахмаленный воротничок на сорочке. Смотрит на всех свысока, надменно и хоть в гостях, а неприветливо. И очень молод при всем при том.
Погодин, видя замешательство хозяина, говорит с улыбкой: «Вот вам Николай Васильевич Гоголь!»
Карты едва не выпали из рук Сергея Тимофеевича. И гости все застыли, рты раскрыв. Гоголя в доме все знали, почитали и любили уже, хотя никогда с ним не встречались еще. А тут выскочил пятнадцатилетний сын Сергея Тимофеевича Коля, увлеченный литературой более, чем какой-либо девушкой, и едва не сшиб от радости Гоголя… Он-то и разрядил обстановку.
Дружба старшего Аксакова и молодого, по-юношески обидчивого и трудно сходящегося с людьми Гоголя выстраивалась долго и трудно. Притом что нигде, наверное, никто так Гоголя не любил, как в семье Аксаковых. И любовь эта была самой искренней и бескорыстной. Уже после того, как не стало Гоголя, Аксаков, сам к тому времени ставший большим русским писателем, стойко и ревниво оберегал память о Гоголе.