Рассказы (сборник)
Шрифт:
У леска неподалеку от деревни играют дети, которые еще ничем не могут помочь в поле. За стволами ярко освещенной сосновой рощи исчезает цепочка мальчишек; если вглядеться попристальнее, увидишь, что они маршируют и держат на плечах палки, а если получше прислушаться, то услышишь, что поют они нечто маршеобразное, отдающее тысяча девятьсот четырнадцатым, если не тысяча девятьсот тридцать девятым годом.
И девочки тоже играют и поют как прежде, игра в салочки и в прятки остается неизменной.
Ты, да я, да мы с тобой Пошли в Клеббов за едой. Двадцать там стоят домов, ДвестиИ ни один чужеродный звук больше не вторгается сюда, маленькие дочки переселенцев уже нашли дорогу домой. Должно быть, у них совсем другие ощущения возникали при словах «двадцать окороков», нежели у девочек из старых деревенских семей. Но девочки вообще ни о чем не думают во время игры, они просто играют в жизнь. Да и мальчишки ни о чем не думают, когда маршируют, они просто играют в смерть. И Генрих Грауманн тоже ни о чем не думает, глядя на них. Единственно, чтобы позлить взрослых, он играет с детишками в жизнь и в смерть.
Генрих Грауманн — крестьянин, лет шестидесяти, громадный, грузный, с сутулой спиной, но с широкими, крепкими плечами. Темные волосы гладкими прядями свисают с его большущей головы, массивный нос без углубления переходит в лоб и разделяет два прищуренных глаза, странно далеко отстоящих друг от друга. Лицо его в любой день недели выглядит так, словно он уже восемь дней не брился. И в воскресенье тоже. Как ему это удастся — его тайна. При ходьбе он старается держаться твердо, прямо и тем самым скрыть, что слегка волочит правую ногу. И при этом он убежден, что никто не смеет смотреть на его ноги, и вдобавок убежден, что все люди, и особенно все не деревенские, смотрят только на его ноги. Случалось, в гостинице или на улице он начинал орать на кого-нибудь из приезжих:
— Что вы там себе думаете — неправда! Если бы мне эти проклятущие гиммлеровские псы не прострелили ногу, я мог бы точно так же скакать, как вы! Я вот скоро на себя табличку повешу и там все это напишу!
А когда испуганные люди останавливались и взглядами пытались что-то объяснить или извиниться, то, как правило, получали еще резкую, язвительную добавку: «Лучше уж ногу увечную иметь, чем голову!» Но все же крестьянин Генрих Грауманн из деревни Клеббов не столь опасен, как юнкер Сирано де Бержерак, хотя сплин у него, пожалуй, посильнее даже, чем у гасконца, у которого всему причиной был только нос. И если кто-то из обруганных спрашивал об этом грубияне, например, у хозяина гостиницы, у бургомистра или просто у школьника, то в ответ всегда немедленно следовало одно и то же: «Этот? Как, вы его не знаете? Да его вся округа знает! Это же Клеббовский Бык!»
Они говорили об этом как о чем-то само собой разумеющемся, и в таком ответе сквозило даже нечто вроде гордости. А история крестьянина Генриха Грауманна — это история его деревни, в известной мере это даже история всех деревень, а он — всем крестьянам крестьянин. «Его никому не обуздать, — говорили в деревне. — Весь в отца!» Что ж, в конце концов, у людей почти всегда все начинается с отцов, даже если это не всегда так явственно, как в случае с Клеббовским Быком.
II
Отец Генриха Грауманна получил от своего отца маленький участок — жалких десять моргенов земли. Три поколения за сто лет сумели увеличить его с четырех моргенов первоначально до десяти, ибо вся земля кругом принадлежала государству. Они были прилежными, эти бедные крестьяне, прилежными, скупыми и жадными до наживы. Крестьянами в общепринятом в этих краях смысле слова они, собственно говоря, не были. Крестьяне должны были иметь самое
Итак, отец Генриха Грауманна, нынешнего Быка, был чрезвычайно дельным работником, и когда на государственных землях начали пахать на волах, он последовал этому примеру. Поначалу ему пришлось снести немало насмешек, но он их снес и продолжал жить. Поскольку он никогда не говорил о своем воле, а всегда только о быке, а разница между волом и быком для здешних жителей такая же, как между голодранцем и помещиком, то старый Грауманн вскоре получил прозвище Бык.
Так и повелось. Вол играючи справлялся с работой на десяти моргенах, и скоро еще несколько голодранцев завели себе волов. У них у всех было по нескольку моргенов арендованной земли, некоторые уже столетиями арендовали один и тот же участок от десяти до двадцати моргенов. Главные арендаторы государственных земель менялись, но почти все они с уважением относились к традиции сдавать в аренду крестьянам несколько сот моргенов земли, иначе тем пришлось бы голодать.
Пока не явился один главный арендатор, который все это порушил. Каждый год крестьяне пытались опередить друг друга с арендой. Стоило появиться новому главному арендатору, как они целыми днями околачивались вокруг помещичьего дома, чтобы улучить момент и переговорить с новым хозяином наедине, старательно выказывая свою преданность и, как правило, не забывая при этом привести то или иное крамольное высказывание соседа. Об этих методах всем было известно, но тем не менее это. не считалось очень уж зазорным. Потребность в земле была общей и извиняла в их глазах все.
С новым главным арендатором все уловки, казалось, были напрасны, так или иначе, но большинство голодранцев оставалось без аренды. Такого уже столетиями не бывало. А тут одним махом вся орава наглых чудаков и упрямцев объединилась, создала даже нечто вроде боевого содружества, кто-то обронил страшное слово «революция», а старший Грауманн, по имени Христиан, стал их вождем. Сперва они подали весьма вежливое прошение его высокородию господину главному арендатору, хотя в прошениях называли его просто капитаном. Два первых послания им писал старый учитель. Не получив на них ответа, они хотели выступить с требованиями. Но учитель писать такое отказался, и тогда они поручили это старому Грауманну. Для пущей ясности Христиан Грауманн все требования сдобрил угрозами. Главный арендатор через своего инспектора передал им, что пусть, мол, они поцелуют его в… Этого они не сделали, а обратились к ландрату, а потом и в правительство. Когда же и эта мера не принесла успеха, они сделали нечто неслыханное, по их мнению, истинно революционное: все как один вышли из рядов воинского союза. А главный арендатор, как капитан запаса, был председателем этого союза.
Акция мелких крестьян-арендаторов из деревни Клеббов была вовсе не такой уж комичной, как может показаться сегодня. Надо знать, какую роль в жизни наших деревень играли эти воинские союзы: отношение деревенских жителей к воинскому союзу расценивалось тогда точно так же, как их отношение к христианству. Церковь и цейхгауз были для них одинаково почитаемыми храмами. По их мнению, так оно было всегда, испокон веку, и так оно и должно остаться на веки вечные. В большинстве случаев замки тоже почитались как храмы, независимо от того, живет ли там граф Шрекенштейи или капитан Мюллер: это был дом, который требовал к себе почтительного отношения. Эти здания веками осеняли их дворы, их головы и сердца.