Рассказы (сборник)

Вельк Эм

Когда через некоторое время в хлеву воцарилась относительная тишина, мужчины вошли туда, то есть первым должен был войти Генрих Грауманн с новой цепью. Он довольно долго говорил со своим Адольфом и, как ни странно, произносил только добрые, ласковые слова. Ему не пришлось потом оправдываться, что это была единственная возможность утихомирить разбушевавшегося быка, так как оба эсэсовца, слышавшие похвальное слово Генриха своему быку, не подумали усмотреть в них новую государственную измену. У них были другие дела: им надо было извлечь из хлева бесформенную массу, некогда бывшую штурмфюрером, представить рапорт и помочь организовать, несмотря на приближение противника, достойные похороны начальника, павшего на поле чести.

А потом эсэсовцы ушли из деревни, без быка, который довольно вяло лежал у себя в хлеву, и без Генриха Грауманна, которого по приказу оберштурмфюрера заперли в конюшне; он должен был все-таки предстать перед судом. Крестьянин,

знавший свою конюшню много лучше, чем они, сумел ночью улизнуть оттуда, а часовой, который стрелял ему вслед, мог только сказать, что, должно быть, все-таки ранил беглеца, ведь после выстрела тот упал как подкошенный, но найти его все равно не удалось. Пускаться на розыски не было времени — с юго-востока уже доносился гром орудий Красной Армии.

Он заглушал даже страшный рев быка, лежавшего в хлеву с пулей в черепе, заглушал стоны и проклятия Генриха Грауманна, лежавшего в стоге сена на краю оврага с пулей в ноге. Гром этот заглушал и отчаянное мычание брошенных коров, голодных и недоеных, визг свиней и протяжный вой собак. Так прошло два дня, потом Генрих Грауманн не выдержал, доплелся до деревни и из последних сил постарался хоть как-то обиходить скотину. Быку Адольфу он уже не мог помочь — его пришлось забить.

VII

Следующие полгода ушли на сведение личных счетов, и Генрих Грауманн не остался внакладе. Местный фюрер, едва вернувшись в деревню, нашел веревку и повесился. Узнав об этом, Генрих заявил:

— Сразу видно, что он только о своей общине думал. Даже от возни с петлей нас избавил.

И Генрих временно стал бургомистром.

А потом пришла она, земельная реформа. Теперь должно было сбыться то, о чем мечтали целые поколения крестьян: земля! Делили прежние государственные земли. Был создан комитет из малоземельных крестьян, поденщиков и осевших здесь беженцев. Три с половиной тысячи моргенов, это было как во сне! Но тут начались споры и скандалы: бургомистр Генрих Грауманн хотел, чтобы в первую очередь наделы получали малоземельные крестьяне, каждый минимум по сорок моргенов добавочной земли; затем прежние батраки в имении — от двадцати до тридцати моргенов, а уж потом застрявшие в Клеббове беженцы. И хотя в среднем у всех получилось бы по сорок моргенов, прийти к соглашению они не могли. Покуда окружной комиссар, занимавшийся земельной реформой, не взял дело в свои руки. Генрих ворчал: опять, мол, все как у нацистов, а когда сверху еще спустили план по севу и поставкам и Генрих, как бургомистр, должен был все это разъяснить односельчанам, он решил, что уже по горло сыт властью. Когда в деревню приехал ландрат, чтобы проверить, как идут дела в Клеббове, то на общинном доме он обнаружил большой щит, укрепленный там по указанию Генриха: «Эта община выполнила свой план по демократии!»

— Но не совсем, — сказал на это ландрат. — Ей еще не хватает демократического бургомистра. Вы должны выбрать его по всем правилам. А нынешний ваш бургомистр всего лишь был назначен.

Генрих понял намек и отступил.

— Ну, теперь уж действительно прощай Германия, — сказал он и ушел.

— До свидания, Грауманн, — крикнул ему вслед ландрат. — Если ты не хочешь иметь новые тридцать моргенов, можешь их вернуть! Пожалуй, это и впрямь многовато для твоих старых костей!

Тут Генрих Грауманн замер и сердито оглянулся.

— Не земли мне многовато, — прорычал он, — а вашей болтовни!

И он впал в бездеятельность. Но особенно больно его задело то, что убрали памятник доблестным воинам.

Вскоре вернулся из плена его старший сын Людвиг и потребовал, чтобы отец передал ему хозяйство, а сам ушел бы на покой. Старик отказался. Этот юнец с его новомодными взглядами, которым он научился у русских, нравился ему теперь еще меньше, чем прежде. Сердце его лежало к Фридриху, второму сыну, до сих пор находившемуся в плену где-то в Африке или во Франции. О, Фридрих не чета Людвигу! Он был вторым сыном и не мог рассчитывать на хозяйство, а потому в тысяча девятьсот тридцать пятом году, когда Гитлер создал вермахт, он стал кадровым военным. Гитлерова игра в солдатики — это, по мнению Генриха, было единственное стоящее дело в третьем рейхе. Письма Людвига с фронта всегда вскрывали и первыми читали дочери: ведь там не было ничего, кроме тоски по дому, этот парень за четыре года даже до ефрейтора не дослужился, а уж о наградах и говорить нечего. Фридрих же наоборот: знак отличия за участие в рукопашных боях, Железный крест первой степени и к тому же звание фельдфебеля, и, конечно же, он стал потом офицером и добыл себе рыцарский крест. Для Генриха Грауманна гитлеровский режим был связан с двумя годами тюрьмы, с притеснениями клеббовского бургомистра, но только не с войной и не с карьерой его сына Фридриха. Война велась для сынов Германии, для ее величия, а для ведения войны требовались солдаты, и Фридрих стал кадровым военным. И как нарочно, домой вернулся. Людвиг, а Фридрих все еще

был где-то в плену, если не просто в тюрьме. Потому что на фронте — старик это вычитал из писем — Фридрих был весьма решительным парнем. Сейчас, в новой Германии, так как она отказалась от армии, он должен был бы вновь стать крестьянином, но уж таким, каким его хотел бы видеть отец. Правда, потом старым солдатам, вроде Фридриха, опять найдется место в Германии, вот так-то, господа, то, что у нас отняли, мы сумеем себе вернуть! Генрих Грауманн приветствовал то, что Людвиг, устав от споров, махнул рукой на отцовское хозяйство, подал заявление и в соответствии с земельной реформой получил надел. Неприятно было только одно — община именно этого новоиспеченного хозяина Людвига Грауманна избрала бургомистром.

Все, что тот теперь требовал относительно поставок зерна, мяса и яиц, Генрих Грауманн, как и большинство старых крестьян, считал чрезмерным и несправедливым, это-де только горожанам на пользу, а горожане для Генриха раньше все были Гитлерами, а теперь стали Иванами, но его это уже не очень беспокоило. Снова и снова сердило его совсем другое, а именно — неуважение к немецкому солдату. Людвиг, сам бывший солдатом, пусть даже плохим, частенько рассказывал в Клеббове, что катастрофа Германии есть следствие германского милитаризма, а Генрих Грауманн под этим словом хотел понимать только одно — просто наличие немецких солдат.

— Так, — говорил он, — смотри-ка, другим, значит, можно иметь солдат, только нам — нет? В этом деле прав был Гитлер, даже если в остальном он был мерзавцем. Когда идет война, я не спрашиваю, кто виноват; когда идет война, солдат — прежде всего!

А еще через полгода появился в деревне новый учитель Кнооп, смышленый, славный человек, который, по-видимому, ухаживал за Бригиттой, младшей дочкой Грауманна, и вскоре стал запросто бывать в их доме..! В один прекрасный день он завел речь о германском милитаризме, и наверняка только затем, чтобы задеть старика Грауманна. Господин Кнооп вздумал вдруг не только обучать детей азбуке, он хотел еще и обновлять немецкую культуру. В общем то, что теперь называлось новой школой, ничуть Генриху не мешало, как не мешали ему объединение крестьянской взаимопомощи, станции проката машин и даже красные флаги. Но что же вытворяет этот новый учитель! Он запретил детям играть в войну. Рассказывал им, что одна война не похожа на другую и если солдата по большей части называют защитником отечества, то это еще не значит, что любой солдат — защитник отечества. Солдаты Гитлера не защищали свое отечество Германию, они нападали на отечества других народов, завоевывали их и пытались полностью подавить покоренные народы. Это не правда, что войны будут всегда, потому что до сих пор они всегда были. Князья и государства, управляемые капиталистами, вели войны, так как хотели завоевывать новые земли и богатства, а для этого нужны солдаты. В социалистических странах солдаты тоже нужны, но только для защиты отечества. Завоевательных войн социалистические страны не ведут. Им война не нужна, социализм побеждает без войны. Но во многих других странах готовятся к войне, дурачат людей и говорят, что только множество солдат может предотвратить войну.

Дети, естественно, рассказывали об этом дома несколько иначе, и звучало это так, что любой бывший солдат — злодей. Старик Грауманн пришел в неистовство, отправился в школу и в присутствии детей потребовал от учителя объяснений. А когда тот не стал кричать в ответ, а попытался все объяснить, старик едва сдержался, чтобы не выволочь его из-за учительского стола. Потом он запретил учителю переступать порог его дома, а младшей дочери запретил любое общение с человеком, так крепко его обидевшим. А еще он восстановил против учителя других крестьян, потребовал от бургомистра отставки учителя, а когда Людвиг Грауманн поддержал учителя, прекратил всякие отношения с сыном.

Мнения в общине разделились. Молодые крестьяне и переселенцы почти все были по горло сыты игрой в войну, но большинство стариков соглашалось с Генрихом: все они не хотят войны, но солдаты — это уж вопрос германской чести. А то, что творилось в Польше и в России, — дело рук СС. В соседних деревнях придерживались того же мнения.

Новый учитель Кнооп пережил тяжелые недели. Так как попытки привлечь его к ответственности за оскорбление их семей ни к чему не привели, они постарались испортить ему жизнь, так сказать, приватно. Они лишили его мелких льгот, которыми он пользовался до сих пор: перестали приглашать к воскресному обеду, на пирог, перестали подвозить его, снабжать топливом и так далее. Однако все эти меры не сломили господина Кноопа — ведь он находил поддержку у молодежи и переселенцев. Но его стали избегать дети. Сначала они послушались учителя, бросили играть в войну и петь марши гитлеровских времен, но сделали это не столько по убеждению, сколько из почтения к нему или из боязни: ведь как-никак он учитель. А потом они стали слушаться своих отцов и снова начали играть в войну: им доставляло удовольствие подрывать и без того уже пошатнувшийся авторитет учителя.