Рассказы (сборник)
Шрифт:
Ей показалось, что это воспоминание вошло в нее с шумом и болью; женщина изменила позу. Несколько удивленная, она стала вглядываться и вслушиваться во все окружающее, где только что царила тишина, но уловила лишь те самые звуки, которые слышала с тех пор, как села сюда: тарахтенье моторной лодки вдалеке, радостный смех и возгласы играющей детворы, обрывки разговоров, монотонные удары копра у строящейся пристани, утиное кряканье, собачий лай, невнятный возглас, донесшийся несколько раз издалека, с моря, наверное, вопрос, оставшийся без ответа и потому смолкший; легкая танцевальная музыка из курзала. Но ей казалось, что все шумы слились в один, многоголосый, и он обозначился первыми каплями дождя. Однако это не был дождь, от которого надо прятаться, женщине он показался мягким и теплым, как грибной дождь в детстве, под него она всегда выбегала простоволосой — ведь от грибного дождя дети растут быстрее, становятся красивее
Перебирая в памяти важнейшие переломные моменты своей жизни, женщина с улыбкой послала привет картине из детства и почувствовала себя так, словно и вправду сидела под грибным дождем. Не придет ли теперь к ней то, что до сих пор отсутствовало в ее жизни? Улыбка угасла, грибного дождя вовсе не было, а было нечто иное, как многоголосица шумного дня. Скользнув по набережной, вдоль пустых и полупустых скамеек, ее взгляд перенесся к белым виллам. Она так и не узнала, которая из них принадлежала кронпринцессе Цецилии, а в какой господин по имени Геббельс принимал своего фюрера, и она вдруг громко и радостно рассмеялась при мысли, что когда-то это казалось ей важным. Казалось важным наравне с укоренившимся в их кругу мнением: Хайлигендамм не только старейший, но и самый фешенебельный курорт Германии.
II
Первый период ее жизни продолжался с тысяча девятьсот пятнадцатого до тысяча девятьсот тридцать третьего года. Она вернулась в воспоминаниях к заре своей юности, прошло тринадцать лет, ранние впечатления от родительского дома, от отца и матери, прислуги и теток были неотделимы от их громогласного недовольства и гнева, презрительных высказываний о президенте из шорников, о паршивой республике и ее поганом флаге. Для шестилетней девчушки такие выражения оставались непонятными, но она знала, что злые люди чем-то рассердили и обобрали ее родителей и всех других хороших людей и потому все хорошие люди должны держаться вместе, чтобы снова получить кайзера, великого герцога, солдат, и тогда папе не придется надевать свою прекрасную форму с саблей и орденами только дома. Впрочем, годы, проведенные в средней школе, внесли некоторые изменения в то представление о разрушенном рейхе, мировой войне и обновленном отечестве, которое внушалось ей дома, директор даже сказал что-то хорошее о социал-демократах, это был доктор Краневиттер, она очень хорошо помнит, что отец пришел тогда в страшную ярость и немедля перевел ее в другую школу. Там новые времена характеризовались в таких выражениях, по сравнению с которыми отцовские казались очень мягкими. Еще более сильные выражения употребляли ее брат и его друзья по гимназии. А источником, в котором все лучшие немцы черпали силу «для спасения чести Германии», был таинственный человек из Мюнхена, Зигфрид, Армии Освободитель, Генрих I, Лютер, Старый Фриц, Блюхер и Бисмарк [20] в одном лице, к тому же с даром прорицателя; если в глазах Роберта у него и был какой-то недостаток, то единственный: что дослужился он только до чина ефрейтора, а раньше был всего-навсего захудалым художником — факт, упоминание о котором отец запретил категорически. Так наступил для нее тысяча девятьсот тридцать третий год, год ее восемнадцатилетия.
20
Зигфрид — главный герой древнегерманского и скандинавского эпоса; Армии Освободитель (16 г до н. э. — 21 г. н. э.) — вождь германского племени херусков; Генрих I (876–936) — король Германии с 919 г.; Мартин Лютер (1483–1546) — глава Реформации в Германии; Старый Фриц — Фридрих II (1712–1786), король Пруссии с 1740 г.; Гебхард Леберехт фон Блюхер (1742–1819) — прусский генерал-фельдмаршал; Отто фон Бисмарк (1815–1898) — премьер-министр Пруссии с 1862 г.
Папа снова стал военным, полковником, Роберт — лейтенантом, мама руководила группой в женском союзе. Дочке очень хотелось стать врачом, но ей запретили сдать экзамен на аттестат зрелости, так как с сего времени немецкая женщина вновь стала принадлежностью своего дома. Ей вспомнились огромные пропагандистские плакаты на афишных тумбах, директор велел вывесить их в школе. На одном из них молоденькая девушка потрясала веником как знаком женского достоинства, стихотворная надпись под рисунком гласила:
Если хочешь иметь мужа, Научись готовить ужин!Такое требование показалось школьницам возмутительным, и они вволю посмеялись над витийским искусством великогерманских женщин, а вульгарный топ национальной музы вынудил маму сморщить нос, но в итоге дочери было предоставлено право выбора только между
И разве не должно хорошо воспитанной двадцатидвухлетней девушке из приличной семьи ненавидеть англичан, французов, американцев, поляков, чехов, бельгийцев, голландцев, датчан, норвежцев, русских, канадцев, австралийцев, китайцев, греков, сербов, южноафриканцев, словом, евреев всего мира за то, что они просто из зависти напали на великогерманских вождей свободы? Но боже правый наверняка приведет к победе правое дело. Честно говоря, он порядком замешкался, больше того, он отнял у них отца, уже генерал-майора, под Сталинградом; брата, совсем еще юного, но уже капитана, в Триполи; дом со всем имуществом в Бреслау; и в довершение всего — акции верхнесилезских предприятий. И если о первых жертвах можно было не только скорбеть, но и гордиться ими, то потом господь послал такие испытания, за которые в лучшем мире воздастся как один к ста. «Ни в коем случае не ронять своего достоинства, — потребовала мать, — уважение к самим себе у нас отнять невозможно». То же самое потребовалось от них и в чужом городе, в Мекленбурге, в комнатушке с общей кухней и туалетом.
— Условия ужасны, таких мы ни в коем случае не заслужили. Слава богу, мы хоть вовремя спрятали кольца и брошки.
III
— Мама, я пойду работать!
— Работать? В какое-нибудь учреждение, к так называемому начальнику?
Дочь устало улыбнулась:
— Мамочка, никак ты не поймешь, не смогу я работать в учреждении, а у так называемого начальника тем более. Что я умею? Руководить местным союзом немецких девушек, учить ткачеству молодых деревенских нацисток? И это сейчас?
При воспоминании о прежней тяге дочери к медицине мама подумала о профессии медсестры; но эта мысль была немедленно отвергнута — ведь медсестре приходится выполнять такую работу, которой побрезгуешь.
— А как ты смотришь на ткачество или вязание? Мы бы и дома остались, и я бы тебе помогла!
Желание сохранить независимость подстегнуло в ней предприимчивость. Но ни ткацкого станка, ни ниток, ни шерсти не было.
В конце концов дом пришлось оставить и чинить по домам белье, вручную, потому что у них не было и швейной машины. Слава богу, люди, ставшие их работодателями, сохранили в этом уцелевшем от войны Шверине и свои дома и свое белье. В их домах висели не только изображения великогерцогских замков, они были полны воспоминаниями о прекрасных старых временах Браунау и Веймара, и в большинстве семейств были рады дать работу штопальщицам, которые знавали лучшие дни и даже в несчастье не утратили чувства собственного достоинства. С ними хоть можно поговорить откровенно, без посторонних ушей, разумеется, сравнить старые времена с теперешними.
И тем не менее:
— Мама, я вижу, наше занятие тебе не по душе.
Мама молчала.
— Я вижу, оно тебя изнуряет.
— Это не работа, девочка, а сплошная беготня.
— Конечно, мама. Но слава всевышнему, нам по крайней мере не приходится возиться с лохмотьями: у наших клиентов сохранилось достаточно приличных вещей. Да и обеды у них для нас хорошая поддержка при нашей продовольственной карточке четвертой категории.
Поразмыслив немного, мама сказала:
— Сама бы я об этом не заговорила. И не от работы мне тяжело, нет, а от того, как они нас кормят. Не все, конечно, но большинство. Я имею в виду ту особую еду, которую нам приносят в чулан. Это закат моей жизни… — и мама разрыдалась.
Дочь молчала. Она невольно перенеслась мыслями в детство, в те времена, когда мама приказывала кормить своих штопальщиц в чулане; одна женщина, ее звали Фаринг, была вдовой директора банка, покончившего жизнь самоубийством. Об этом в доме знали все, вплоть до детей — мама однажды показала ей роскошную виллу, в которой раньше жили Фаринги. И сказала: «Кто высоко заносится, тому не миновать упасть».
Истолковав дочернее молчание как проявление грусти при воспоминаниях о детстве, мать сказала: