Рассказы словенских писателей

Кумердей Мойца

Таким образом, я знаю, что жив, хотя жизнь ли это? — спросил я себя, когда через несколько дней мы с хозяином прибыли домой. Не скажу, что и до этого, в период своей настоящей жизни, когда у меня было собственное полноценное тело, я не слышал историй хирургов о том, как после трансплантации органа время от времени к ним приходят пациенты, которые долго мнутся, прежде чем, наконец, спросить: как вы думаете, может ли в пересаженном органе сохраняться память донора, потому что бывает такое ощущение, что в теле живет кто-то еще? Вкусы, к примеру, у них поменялись: после операции футбол их, когда-то страстных болельщиков, оставляет абсолютно равнодушными, а руки так и тянутся к пианино, чтобы сыграть, хотя о музыке они не имеют никакого представления. Нет, невозможно, авторитетно заявляют специалисты и быстро добавляют: вы лучше радуйтесь новому органу, дающему вам новую жизнь, придерживайтесь всех врачебных рекомендаций и будете чувствовать себя хорошо, а если повезет, то и долго. Что еще врачи могут сказать? У них ведь не было возможности

подискутировать с каким-нибудь внедренным в орган интеллектом, и, хотя, очевидно, меня никто не слышит, я полагаю, что мои монологи так же осмысленны, как репетиция за рулем моего выступления, когда я еще был я.

Теперь-то я знаю, что, если уж подписываешь документ о жертвовании органов, нужно оговаривать и условия, касающиеся их получателя, а без этого я могу свой заполненный бланк засунуть в задницу! И то, если бы она у меня была, так ведь задницы-то нет! Тот, в кого меня, то есть мою печень, а с ней и меня, пересадили, мне совершенно не подходит. Он чужд моему стилю жизни, моему мировоззрению — а оно у меня еще есть! Меня вживили в законченного кретина, с утра до вечера слоняющегося в шлепанцах по квартире, пялящегося в телевизор, болтающего глупости, да такие, которые мой научный интеллект с трудом переносит. Когда он в трубку рассказывает о своем самочувствии и о методе трансплантации, я иногда готов его по стене размазать, ведь, не имея ни малейшего представления об основах биологии и медицины, он изрыгает какой-то словесный понос. В такие моменты человек, или даже я — его остатки, осознает, насколько все люди разные и насколько некоторые из нас интеллектуально недоразвиты. Квартира, в которой прооперированный живет вместе с женой, ну, в которой мы теперь живем, отнюдь не бедная, они не экономят на еде, которую я как его печень вместе с иммуносупрессивными препаратами помогаю усвоить. Он мог бы теперь, с учетом сложившейся ситуации и имея после операции двадцать четыре свободных часа, хоть что-нибудь почитать. Но нет, этот придурок валяется на диване, смотрит подряд все программы, о существовании некоторых из них я и не подозревал. Похоже, он или помешан на религии, или делает на нее расчетливую ставку. То есть он верит, что надо за все благодарить Бога, поэтому каждый день смотрит какие-то религиозные передачи, где другие маньяки размахивают крестами и микрофонами. Он уверен, что Бог услышал его молитвы и вовремя ниспослал ему здоровую печень. А ты сам-то вообще осознаешь, чурбан себялюбивый, часто думаю я, что это твое желание: «Дорогой Бог, дай, пошли мне новую печень» — содержало убийственный подтекст: раз печень пока нельзя выращивать как огурцы, смиренно прошу тебя, Боже, пусть кто-нибудь умрет, чтобы я жил. А вдруг и впрямь существует кто-нибудь вроде Бога, кто ежедневно выслушивает просьбы нытиков и выполняет их желания? Значит, тогда они-то меня и убили, этот тип и его Бог! Торгаши проклятые!

Жена слушает его и самоотверженно за ним ухаживает, он ее заботу воспринимает как нечто само собой разумеющееся, но, видно, статус мученицы ей по-своему, как-то по-идиотски, нравится. Мне все же удалось разобрать из его нытья, что причиной его печеночной недостаточности стал гепатит С, который, как он объяснял небесам, десять лет назад подхватил во время переливания крови, а жена, еще б'oльшая дура, чем он, этому верит, вместо того чтобы сесть за компьютер, набрать в гугле «донорство и гепатит С» и тут же выяснить, что в цивилизованных местах нашей планеты вся донорская кровь с 1993 года тестируется. Интимных отношений у нас с ней нет, поэтому на диване перед телевизором, когда мы одни и показывают какого-нибудь задастого негра, мы немного мастурбируем, а если на экране появляется крупный план вагины, программа переключается и снова начинается поиск толстого, змеевидного члена, живо подрагивающего под пальцами его владельца.

Родителей не выбирают, но теперь я знаю, что не выбирают и новых хозяев тел. После успешных трансплантаций и при соблюдении рекомендованного врачами режима с новым органом можно прожить годы и годы, но стоит мне только подумать, что отныне я обречен на существование в теле этого козла, в этой тюрьме строгого режима без права на амнистию, и что я — а все на это указывает — до его смерти (или до следующей пересадки печени?!) буду слушать дурацкие брюзгливые монологи, во мне, фигурально выражаясь, все переворачивается. На прогулки мы ходим редко, так как он, лежебока, из квартиры почти ни ногой, если же иногда мы выходим на балкон, то, прислонившись к перилам, курим и разглядываем потных тинейджеров, играющих во дворе в баскетбол. Твою мать, буркнул я как-то во время перекура, и это я, который раньше никогда не курил. Несколько лет назад я даже пожертвовал свои половые клетки, которые, наверное, все еще в глубокой заморозке и, следовательно, не активны. Остается надежда, что появится какая-нибудь кандидатка на искусственное оплодотворение, мои сперматозоиды будут разморожены, и, если моя гипотеза верна, случится так, что в них найдется место для моего сознания, и из печени я переселюсь туда. Если, конечно, с содроганием думаю я, меня не настигнет еще какое-то новое непредвиденное обстоятельство и мое сознание автономно не активируется в моих сперматозоидах, тогда два источника моего сознания будут вести посмертный диалог или?.. Понятия не имею… вообще не знаю, что и подумать… у меня все смешалось… только не в голове, а в чем? Откуда я знаю!

Если

моя гипотеза неверна и мое целостное сознание и идентичность, все это личностное барахло, сократятся до моей печени, тогда я могу рассчитывать еще на одну опцию — войти в контакт с этим огрызком своей плоти, углубиться на клеточном уровне в собственные исследования (интересно, какая карьерная сволочь их украла и теперь выпендривается на симпозиумах) и снова начать с нуля, так, как это постоянно делает природа. Подговорю какую-нибудь здоровую и амбициозную материнскую клетку, скажу, что она останется вечно юной, если будет готова беспрестанно делиться, заморочу ее так, что эта глупая корова мутирует и приобретет свойства клетки рака, который и прикончит этого идиота. Есть и другая возможность — применить тактику отказа от иммуносупрессивных препаратов, из-за чего этот тип получит сильное заражение, которое и загонит его в могилу. И тут меня осенило: а вдруг это еще не все и моя форма посмертной жизни — просто одна из форм существования, и такая вещь, как карма, и правда существует? Это значит, что подобными действиями — сначала самоубийством и затем убийством — я повлияю на свою карму и окончательно ее ухайдакаю, так что в следующей жизни или форме бытия воплощусь в клетках ткани, из которой потом получится какая-нибудь вагина; ее хозяйка с юных лет будет заниматься дешевой проституцией, и по мне в антисанитарных условиях ежедневно будут сновать десятки грязных сомнительных членов, или я стану слизистой во рту какого-нибудь продажного политика или слюнявого адвоката, которых я и живыми-то тереть не мог. Меня, доведенного до крайнего отчаяния, обнадеживают теперь только две мысли: что мое тело в аварии уцелело, просто повреждения мозга столь серьезны, что сейчас я нахожусь где-то в закрытом психиатрическом отделении, как комнатное растение, и жду, а в недрах неповрежденного серого вещества тем временем идут мыслительные процессы, и что по сценарию Б (или В, или даже Г — жизнелюбия и креативности мне не занимать), согласно которому я хоть и нахожусь в глубокой коме, но, как только из нее выйду, все более или менее наладится.

Когда-то я смеялся над утверждением, что надежда умирает последней. Нет, поправлял я всезнаек, надежда умирает предпоследней, вслед за ней, самым последним, умирает надеющийся. А сейчас вижу, что то утверждение все-таки работает. Мне, который де-юре мертв, а де-факто представляет собой взвесь из самосознания и печени, остается только надежда, все другое, видимо, уже накрылось.

Теперь я понимаю, что такое жизнь и что такое смерть! Всякий раз, когда я поворачиваюсь и открываю глаза, — тьфу, ну вот опять, я же этого больше делать не могу, как, впрочем, и спать, — я убеждаюсь только в одном: конца нет, нет конца…

Андрей Блатник

Рассказы из сборника «Ты ведь понимаешь?»

Было?

Ничего не помню. Вечером мы куда-то пошли с одноклассницами, потом еще куда-то, не помню куда, а потом пришли эти ребята. Ну, мы немного подурачились, так, ничего особенного. Купили выпивки, но что пила, не помню. Помню, мы с ним разговаривали в закутке у туалета. Помню, как оба махнули рукой на прощанье — он своим, я своим. Помню, что он завел двигатель, дал мне шлем. Свой. Шлем был мне велик, но хорошо пахнул. Другие пахли мальчишками, а этот иначе. По-взрослому. Одноклассницы спрашивали потом, ты что, напилась? Он был нежным? Мама его видела? Он оставил телефон? Не помню. Ничего не помню, только этот запах шлема.

Я ушла,

Потому что не смогла спать. Знаю, я должна была оставить тебе сообщение. Знаю, неприлично так уходить, после того как девушку повели ужинать — на самом деле, ее уже три месяца водят ужинать, — и потом после почти сотни этих ужинов она, наконец, говорит, что сегодня готова зайти к тебе выпить рюмку на сон грядущий. Знаю, нелегко просыпаться утром — а постель пуста, накануне вечером ты был убежден, что утром она не будет пуста, в квартире никого нет, а ты-то думал, что теперь так не будет. Но я должна была уйти, понимаешь, я не могла спать!

Ну, как это все объяснить? Написать, что был хороший вечер? Ты и сам это знаешь. Я всегда так говорю. Он каждый раз такой. Написать, что я не смогла остаться? Ты и сам понял. Ясно же, раз меня нет. Все эти ужины — знаешь, чаще всего есть мне не особенно хотелось. Хорошо было потом, когда всё уже унесли, а мы сидели и болтали. Мне понравилось, как ты медленно покачал головой, когда я сказала, что сегодня плач'y я. Знаешь, я могла бы платить каждый раз, так меня восхитило это неторопливое движение. По твоим волосам пробегала волна.

Да, понимаю, сколько можно ужинать, пришло время для другого. Вот почему я сказала, если хочешь, пойдем к тебе. Но как только мы ступили на порог, я поняла, что не смогу. Все эти предметы в твоей квартире! Для меня здесь не было места. Во время ужина все было проще — не так интимно. А тут — не знаю, лучше, наверно, было бы пойти в гостиницу, там, возможно, все было бы по-другому. Как в ресторане: пришел и ушел. А тут был твой дом. Все эти безделушки на стенах, которые вы с женой привозили из путешествий. И еще ты показал мне детскую. Вот это была ошибка, сам понимаешь. Знаю, что оба ребенка у тебя уже взрослые и живут отдельно. Но комната их ждет. Они могут вернуться в любой момент. И что я тогда буду делать?