Рассказы. Девяностые годы

Причард Катарина Сусанна

— Но ведь отсюда до Австралии два шага. Неужели вы не заедете туда, чтобы взглянуть на Сидней, вспомнить родные места, а? Так и уедете обратно в Америку?

— На кой черт мне ехать любоваться этой проклятой страной? — огрызнулся приезжий, — во время остановки он значительно подкрепил свои силы. — Мне не за что благодарить Австралию — разве только за то, что мне удалось унести оттуда ноги. Это такая страна — как только туда попадешь, сейчас же хочется убраться куда-нибудь подальше.

— Конечно, это ваше дело, я только подумал, что, может быть, у вас там остались друзья, — обиженно возразил коммивояжер.

— Друзья! Конечно, друзья у меня там есть. Но я не поеду

туда, даже если бы об этом меня умоляли все мои друзья и родственники, начиная от самого прародителя Адама. Я сыт по горло тамошней жизнью; это были самые худшие, самые тяжелые годы моей жизни. Я мог умереть там с голоду, да, по правде говоря, только и делал, что подыхал с голоду. За каких-нибудь пять лет я пролил больше пота и заработал меньше денег на своей родине, чем за пятнадцать лет в любой другой стране, — седобородый немного заврался, — а уж с тех пор я насмотрелся разных стран. Да, Австралия — дрянь страна, поделом ее всевышний забыл. И для меня родная та страна, которая приняла меня как родного, когда моя дорогая, любимая, незабвенная родина погнала меня за куском хлеба за тридевять земель; для меня теперь родина Соединенные Штаты. А что такое Австралия? Огромная пустыня, где все и вся подыхает от голода и жажды; всего-то там и есть один или два стоящих города, да и то для того, чтобы было где провертывать свои делишки иностранным спекулянтам. И еще несколько скопищ лачуг, почему-то называемых городами и тоже существующих для удобства иностранных спекулянтов. И населена эта страна худосочными овцами, да еще дураками, которые в городах гнут горб на европейцев, а в зарослях живут не лучше диких собак. Эти болваны болтают о «демократии», а сами только на то и годятся, чтобы наполнять карманы этих франтов-кокни, которые большую часть времени кутят напропалую в Париже. Господи! Австралийцы не решаются даже потребовать, чтобы из их собственных денег им уделили малую толику на строительство речных плотин; тогда хоть часть пустыни можно было бы сделать пригодной для житья. Америка тоже не рай, но там хоть не мелочатся… Да! Проклятие Австралии — это овцы. Знаете, какой у австралийцев военный клич? «Бя-я-я!»

— Никогда не встречал человека, который так говорил бы о своей родине, — сказал коммивояжер; его начали раздражать яростные наскоки седобородого. — «Где тот мертвец из мертвецов, чей разум глух для нежных слов»; «Вот… край…». [22]

Черт побери, как это там дальше говорится?

Он попытался вспомнить. «Мертвец из мертвецов» откашлялся и приготовился снова ринуться в бой, но кучер, которому коммивояжер поднес два стаканчика, а седобородый один, воспользовался паузой и заметил, что, по его мнению, человек должен любить свою родину.

22

Имеются в виду строки из поэмы Вальтера Скотта «Песнь последнего менестреля»:

Где тот мертвец из мертвецов, Чей разум глух для нежных слов: «Вот милый край, страна родная!»

(Перевод Т. Гнедич)

Приезжий не обратил внимания на слова кучера и с новой силой открыл огонь по коммивояжеру. Он принялся доказывать, что все это вздор, что патриотизм — причина всех бед на земле; что именно патриотизм ведет к войнам; что это ложное чувство, порожденное невежеством, заставляет людей гнуть спину, умирать с голоду

и проливать кровь ради покоя и удобства их никчемных господ; что патриотизм — преграда на пути ко всеобщему братству на земле и мать ненависти, убийств, порабощения и что мир не станет лучше, пока не удастся вытравить из сознания людей смертельный яд, именуемый чувством патриотизма.

— Патриотизм! — восклицал он гневно. — Родина! Слепое дурачье, они не видят, что страна принадлежит не им, а биржевикам, хапугам, прожигающим жизнь за границей, мошенникам, спекулирующим землей, шайке воров — вот это и есть господа, ради которых патриотические дураки голодают и льют кровь. Бя-я!

Тут оппозиция сложила оружие.

Дилижанс взобрался по уступам на южном берегу реки и покатил дальше по плоскогорью.

— Что это за деревья? — спросил приезжий, прервав тишину, воцарившуюся после его антипатриотического выступления, и показал пальцем на рощицу, видневшуюся впереди, сбоку от дороги. — Похоже, что их здесь специально насадили; вряд ли здесь раньше был лес, а?

— А-а, это? Эти деревья правительство ввезло из-за границы, — ответил не совсем уверенно коммивояжер; было очевидно, что его познания в этой области не очень велики. — Наши собственные деревья не растут на такой почве.

— Неужели? А кажется, что на такой почве и сухая палка расцветет…

Тут приезжий вдруг насторожился и стал принюхиваться; недавно прошел дождь, и утро было теплое, влажное, напоенное ароматами. Приезжий пристально вглядывался в стоявшие у обочины деревья.

Они были непохожи на австралийские эвкалипты: у этих была заостренная крона и прямые, симметрично расположенные ветви; там, в Австралии, жара скрючивает эвкалипты и засушивает листья.

— Черт возьми, — воскликнул приезжий, не сводя глаз с деревьев. — Провались я на этом месте, если это не австралийские эвкалипты!

— Так оно и есть, — ответил кучер и стегнул лошадей, — они самые.

— Ах вы, недокормыши паршивые, старые австралийские уродцы! — приговаривал бывший австралиец с каким-то странным восторгом.

— Они вовсе не старые, — заметил кучер, — это совсем молодые деревья. Но говорят, что в Австралии они не такие — видимо, влияет климат. Я всегда думал…

Но приезжий, по-видимому, не слышал его слов; он не спускал глаз с деревьев. Они были посажены правильными, перекрещивающимися рядами и славно разрослись.

Меж деревьями вился дымок: это охотник на кроликов расположился на отдых и повесил над костром свой котелок. Запах горящих сучьев и листвы с эвкалиптов донесся до приезжего и вызвал волну воспоминаний.

— Здорово, приятель! — крикнул приезжий охотнику на кроликов; пассажиры дилижанса удивленно переглянулись.

— Здорово, приятель! — Ответ донесся как эхо; приезжему оно показалось отзвуком минувших дней.

Вдруг он заметил несколько деревьев, которые, видимо, были посажены раньше других, — возможно, это был первый опытный участок, и одно из них выросло таким же уродцем, как его братья в родной земле Австралии, — кривое, шишковатое, со скрюченными сучьями, самый настоящий австралийский эвкалипт; ошибиться было невозможно.

Приезжий так и впился глазами в это дерево.

— Самое оно и есть, видали красавца? — завопил он.

Он чуть не свернул себе шею, стараясь не выпустить дерево из поля зрения, а затем раскурил трубку и, молча попыхивая ею, уставился взглядом куда-то вдаль, как будто перед ним расстилалось его прошлое — так оно на самом деле и было.

— Да, — задумчиво сказал он наконец, как бы извиняясь за свое молчание, — да, эти деревца… этот их запах… так и нагоняет всякие мысли.