Рассказы
Шрифт:
– Теперь нужно восемь пенсов. Я наклею марку, если ты напишешь адрес на конверте.
– Не могу, - сказал Тедди.
Ньюмен уже не спрашивал почему.
– Это не такое письмо. Он спросил, какое же оно.
– Голубое и внутри белая бумага.
– Что в нем написано?
– Постыдился бы, - обиделся Тедди.
Ньюмен уезжал поездом в четыре часа. Обратный путь не казался таким тягостным, как дорога в больницу, но все равно воскресенья были сущим проклятьем.
Тедди стоит с письмом в руке.
– Не выйдет?
–
– Ну что тебе стоит.
Он все-таки сунул конверт Ньюмену и через мгновение получил его назад.
Тедди вперился взглядом в плечо Ньюмена.
У Ральфа в руке замусоленный голубой конверт.
В воскресенье у ворот вместе с Тедди стоял высокий и худой суровый старик, тщательно выбритый, с бесцветными глазами, на его лысой восковой голове красовался старый морской берет времен первой мировой войны. На вид старику было лет восемьдесят.
Сторож в зеленой форме велел ему отойти в сторону и не мешать выходу.
– Отойди-ка, Ральф, не стой на дороге.
– Почему ты не хочешь бросить письмо в ящик, ведь тебе по дороге? спросил Ральф скрипучим старческим: голосом, протягивая письмо Ньюмену.
Ньюмен не взял письмо.
– А вы кто?
Тедди и Ральф молчали.
– Это отец его, - объяснил сторож.
– Чей?
– Тедди.
– Господи, - удивился Ньюмен.
– Их обоих здесь держат?
– Ну да, - подтвердил сторож.
– С каких он тут пор? Давно?
– Теперь ему снова разрешили гулять. А год назад запретили.
– Пять лет, - возразил Ральф.
– Нет, год назад.
– Пять.
– Вот странно, - заметил Ньюмен, - вы не похожи.
– А сам ты на кого похож?
– спросил Ральф.
Ньюмен растерянно молчал.
– Ты где воевал?
– спросил Ральф.
– Нигде.
– Тогда тебе легче. Почему ты не хочешь отправить мое письмо?
Тедди, набычившись, стоял рядом. Он приподнялся на цыпочки и быстро сделал выпад правой, потом левой в сторону почтового ящика.
– Я думал, это письмо Тедди.
– Он попросил меня отправить его. Он воевал на Иводзима. Мы две войны прошли. Я был на Марне и в Аргонском лесу. У меня легкие отравлены ипритом. Ветер переменился, и фрицы сами хватанули газов. Жаль, не все.
– Дерьмо сушеное, - выругался Тедди.
– Опусти письмо, не обижай беднягу, - сказал Ральф. Дрожь била его длинное худое тело. Он был нескладным и угловатым, блеклые глаза смотрели из впалых глазниц, а черты лица казались неровными, словно их вытесали из дерева.
– Я же говорил, пусть ваш сын что-нибудь напишет в письме, тогда я его отправлю, - растолковывал Ньюмен.
– А что написать?
– Да что угодно. Разве никто не ждет от него письма? Если он сам не хочет, пусть скажет мне, я напишу.
– Дерьмо сушеное, - снова выругался Тедди.
– Он мне хочет написать, - сказал Ральф.
– Неплохая мысль, - заметил Ньюмен.
– В самом деле, почему бы ему не черкнуть вам пару строчек? А может быть, лучше
– Еще чего.
– Это мое письмо, - сказал Тедди.
– Мне все равно, кто напишет, - продолжал хмуро Ньюмен.
– Хотите, я напишу ему от вашего имени, выражу наилучшие пожелания. А могу и так: надеюсь, ты скоро выберешься отсюда.
– Еще чего.
– В моем письме так нельзя, - сказал Тедди.
– И в моем нельзя, - мрачно произнес Ральф.
– Почему ты не хочешь отправить письмо таким, как есть? Спорим, ты трусишь.
– Нет, не трушу.
– А вот, держу пари, трусишь.
– Ничего подобного.
– Я никогда не проигрываю.
– Да что тут отправлять? В письме нет ни слова. Чистая бумага, и ничего больше.
– С чего ты взял?
– обиделся Ральф.
– Это большое письмо. В нем уйма новостей.
– Мне пора, - сказал Ньюмен, - а то еще на поезд опоздаю.
Сторож выпустил его. За Ньюменом закрылись ворота. Тедди отвернулся и обоими глазами, серым и затянутым бельмом, уставился поверх дуба на летнее солнце.
У ворот, дрожа, стоял Ральф.
– К кому ты ходишь по воскресеньям?
– крикнул он вслед Ньюмену.
– К отцу.
– Он на какой войне был?
– У него в черепушке война.
– Его гулять пускают?
– Нет, не пускают.
– Значит, он чокнутый?
– Точно, - ответил Ньюмен, уходя прочь.
– Стало быть, и ты тоже, - заключил Ральф.
– Почему бы тебе не остаться с нами? Будем вместе время убивать.
ССУДА
Белый хлеб только подрумянивался у Леба в печи, а на сытный пьянящий дух уже стаями слетались покупатели. Застыв в боевой готовности за прилавком, Бесси, вторая жена Леба, приметила чуть в сторонке незнакомца чахлого, потрепанного субъекта в котелке. Хотя он выглядел вполне безвредным рядом с нахрапистой толпой, ей сразу стало не по себе. Она вопросительно глянула на него, но он лишь склонил голову, как бы умоляя ее не волноваться - он, мол, подождет, готов ждать хоть всю жизнь. Лицо его светилось страданием. Напасти, видно, совсем одолели человека, въелись в плоть и кровь, и он этого уже не мог скрыть. Бесси напугалась.
Она быстро расправилась с очередью и, когда последних покупателей выдуло из лавки, снова уставилась на него.
Незнакомец приподнял шляпу:
– Прошу прощенья. Коботский. Булочник Леб дома?
– Какой еще Коботский?
– Старый друг.
Ответ напугал ее еще больше.
– И откуда вы?
– Я? Из давным-давно
– А что вам надо?
Вопрос был обидный, и Коботский решил промолчать.
Словно привлеченный в лавку магией голосов, из задней двери вышел булочник в одной майке. Его мясистые красные руки были по локоть в тесте. Вместо колпака на голове торчал усыпанный мукой бумажный пакет. Мука запорошила очки, побелила любопытствующее лицо, и он напоминал пузатое привидение, хотя привидением, особенно через очки, показался ему именно Коботский.