Рассказы
Шрифт:
— Ты слишком резок со мной, Тимми.
После этих слов мистер Варнер вскочил со стула и заорал:
— Не называй меня Тимми!
Лора выглядела изумленной до глубины души.
— Почему?
— Потому что это дурацкое имя! Тимми! Ни одна женщина не обратила бы внимания на мужчину с таким именем. Поэтому я не порицаю тебя. Это самое идиотское имя из всех, которые я когда-либо слышал.
— Это твое имя. Поэтому оно мне и нравится.
— И именно поэтому я его ненавижу! — Мистер Варнер яростно сверкнул глазами. — Мне вообще не следовало позволять тебе называть меня Тимми. Мне не следовало
Она перебила его:
— Ты был от меня без ума?
— Конечно.
— Ты имеешь в виду, что… любишь меня?
— Да.
— Забавно, ты никогда не говорил мне об этом.
— Господи боже! — Маленький человечек снова сверкнул глазами. — Ты сама не позволяла мне это делать!
Было вполне достаточно того, что ты меня не любила.
— Это неправда.
— Правда.
— А я говорю — неправда.
Мистер Варнер невольно сделал шаг вперед.
— Что ты хочешь сказать? — требовательно поинтересовался он. — Что ты меня любила?
Молчание. Он сделал еще шаг и настойчиво повторил свой вопрос:
— Ты любила меня?
Лора медленно кивнула, и до ушей мистера Варнера донеслось еле слышное:
— Да.
Это робкое признание своей неожиданностью повергло его в шок. Он не знал, что сказать, и, бессильно рухнув в кресло, пробормотал:
— Жаль, что это так скоро закончилось.
Секунд пять прошли в молчании, а потом Лора вдруг выстрелила вопросом:
— Тимми, как ты думаешь, почему я пришла сюда за тобой сегодня вечером?
— Потому что тебе меня не хватает, — вяло ответил он.
— Гораздо хуже. Потому что я не могу жить без тебя.
Теперь я это знаю, потому что попробовала. — Она встала с кресла, подошла к мужу и положила руку ему на плечо. — Послушай, дорогой… — Он напряженно дернулся. — Нет, не двигайся. Я не собираюсь заниматься с тобой любовью и не собираюсь спорить. Просто хочу еще раз попросить тебя вернуться домой и готова объяснить почему. Прошлой ночью я чуть не выплакала глаза. Я была несчастна и печальна и не могла заснуть, ворочалась с боку на бок, в конце концов встала и пошла в твою комнату, а потом остаток ночи проплакала, Уткнувшись в твою подушку. Не знаю, люблю я тебя или нет, знаю только, что, если ты не вернешься со мной Домой, я не хочу жить. Ты кое-что сказал — да, я плохой адвокат… я вообще не адвокат. Настоящий адвокат — ты. Я поняла это прошлой ночью. Мне не хотелось бы оставлять мой офис, потому что я люблю эту работу.
Но… может, нам организовать компанию «Варнер и Варнер»? Или даже… — она улыбнулась, — «Варнер и жена».
Казалось, такая пространная, смиренная и великодушная речь заслуживала достойного и обстоятельного ответа. Но мистер Варнер, видимо, думал по-другому.
Вот что он сказал:
— Почему ты плакала прошлой ночью?
— Потому что мне не хватало тебя. Я скучала…
— И ты… плакала, уткнувшись в мою подушку?
— Да.
— В которую? В ту, что лежит сверху?
— Да. Мне казалось, что это сделает меня ближе к тебе… И еще я ее целовала. Мне… мне так хотелось, чтобы это был ты, Тимми. Это глупо?
— Нет. — Голос мистера Варнера неожиданно сорвался. — Нет, я не думаю, что это было глупо.
Ложь
Томас
Он был наименее любимым и наиболее уважаемым человеком в Бертоне. Тяжелый, упорный труд и несгибаемая воля сделали его хозяином лесопилки, в которой в свое время он начинал еще чернорабочим. В этом и состояла вся его жизнь.
Ни один человек не был проще его и не проявлял меньше, чем он, признаков милосердия. Ни один не заработал свое состояние честнее, и ни один человек не держал его в руках прочнее Томаса Ханли.
Сила сама по себе замечательна, и это можно понять, но кроме нее Томас обладал еще и собственной идеей. Он ненавидел фальшь, вежливость, компромиссы и — особенно — ложь. Строгая, доскональная, суровая правдивость не являлась предметом его гордости; для него она была естественна. Когда кто-нибудь видел, скажем, что солнце поднялось в шесть часов, он мог бы засомневаться в точности своих часов, но если Томас Ханли сказал, что солнце встало в шесть утра, то, значит, так оно и было. Заслужить такой авторитет не так-то просто.
Придерживаться подобных правил означало исключить из своей жизни все легкомысленное. Никто как не ожидал, так и не получал ни толики великодушия или симпатии из рук Томаса Ханли. Он достиг возраста сорока лет, ни разу не допустив проявления ни несправедливости, ни доброты, ненавидя одну лишь ложь и не любя никого.
Город уже начинал развлекать себя догадками относительно следующего хозяина лесопилки. В Бертоне не было никого, кто имел бы причину надеяться на такое наследство; Ханли презирал благотворительные институты, и, уж конечно, ни у кого не было шансов выйти за него замуж.
Джим Блад, например, твердо заявил о своей уверенности в том, что Ханли скорее сожжет лесопилку с собой вместе, чем позволит кому-либо наложить на нее лапу. А уж когда родной город начинает шутливо поговаривать о вашей смерти, значит, вам действительно пора на тот свет.
И вот, обычным майским вечером обитатели Бертона испытали такой шок, от которого нескоро смогли оправиться. Новости путешествовали по городу из конца в конец примерно с такой же скоростью, с какой вращались самые огромные колеса на пресловутой лесопилке. Это было немыслимо, беспрецедентно, просто невероятно. Томас Ханли шел с Мэри Барбер!
Бертон готовился к худшему, и оно не заставило себя долго ждать. Ухаживание протекало весьма необычным образом. Никто не верил, что Ханли мог влюбиться. Он и сам наполовину сомневался в этом. Но он знал, что Мэри была нужна ему больше, чем что-либо еще в его жизни, и двигался к достижению поставленной цели в своей строгой и планомерной манере.
Молоденькая, хорошенькая Мэри пользовалась популярностью. Первые авансы Ханли скорее испугали и удивили ее, но вскоре она привыкла к ним. Возможно, она никогда по-настоящему не любила его, но пристальное внимание человека, игнорировавшего целый мир, льстило ее тщеславию. Вдобавок у нее была мать, а у него — лучшее дело в Бертоне. Такой расклад не имел вариантов решения, и в сентябре они поженились.