Рассказы

Лучами разошлись во все стороны магистрали наук. Когорты исследователей маршировали по ним плотными рядами. Там, вдали, они шаг за шагом раздвигали сферу неведомого. В первые ряды попадали те, кто не привык топтаться, глядя в спины других.

Я не нашел в себе достаточно смелости, чтобы пробиваться туда, где над буйными головами стоял дым коромыслом и гремели раскаты победного грома.

Я осел у самой дороги, чуть свернув в сторону, устроился в маленьком тупичке, до которого раньше ни у кого

не доходили руки. Таких тупиков сколько угодно. Моему повезло больше других: нашелся я — живая душа все — таки.

Моим уделом стало то, что находится между галактиками, звездами и молекулами, между атомами и частицами — попросту говоря «пустота». Меня назначили. Должно быть кому-то показалось, что я прямо создан для пустоты. Я не возражал. Хотелось быстрей какого-нибудь дела.

Моя маленькая студия оборудована аппаратурой, помогающей делать расчеты и мыслить. Это такие совершенные приборы, что порой мне кажется, будто я у них только путаюсь под ногами, мешая работать: компьютеры с истинно машинной неутомимостью без конца варьируют известное положение о свойстве материальных объектов искривлять пространство. А меня интересует другое: что находилось бы между объектами, если бы… никаких объектов не существовало?

Меня вдохновила некая мысль: если торжество энтропии, полная деградация порядка есть равномерное распределение в пространстве всего и вся, то наличие пустоты — верный признак изысканной организации материи. Однако все мои утешения на этом кончились. Дальше была пустота в буквальном и переносном смысле, хотя некоторые и осмеливались утверждать, что природа не терпит пустоты. Природа много чего терпит. Чем больше я старался найти что-нибудь о пустоте, тем больше проникался к ней жалостью. Это была бедная падчерица, каких много. Но не каждой дано стать Золушкой, и не всякий исследователь, вроде меня, обещает быть принцем. В моем положении было даже что-то классическое. Это обо мне говорилось: «Кому — бублик, а кому — дырку от бублика».

Собственно, исследовать пока было нечего. Даже не на чем было строить гипотезы. Из одного желания невозможно было соткать ни одной утешительной мысли. А тут еще я получил ассистента. Оказывается мне полагался сотрудник для помощи в проведении экспериментов. Это было очень мило, если принимать во внимание, что до сих пор я в основном экспериментировал над своими мозгами и, признаться, без особых успехов. Мягко говоря, в ассистенте я не нуждался. А если говорить начистоту, то я не мог понять, за какие грехи меня наказали этой болтливой девицей с загнутыми кверху косичками.

Для начала я попросил ее придерживать язык. Но она заявила, что у каждого должны быть свои обязанности — ее направили сюда ассистировать, а не молчать.

— Послушайте! — рассердился я. — В конце концов, вы мешаете мне работать!

— Ай, бросьте! — сказала она. — Знаю я вашу работу. Ходите из угла в угол, а мысли группами и в одиночку блуждают из одной извилины в другую по одним и тем же заученным маршрутам.

Пока я раздумывал, как ответить, моя ассистентка перевернула вверх дном все помещение. Теперь оно могло служить романтической декорацией в духе фильмов из жизни простого ученого люда. У меня волосы становились дыбом: она развернула такую деятельность, будто собиралась свить здесь гнездышко. Ее напору невозможно было противиться.

Покончив со студией, она принялась за меня. Решительно перейдя на ты, заявила:

— Неужели ты ничего не видишь кроме своей пустоты?! Пустота!

Ха! Ха! Ты знаешь что это такое? Нет? И никто не знает. Так оставь ее в покое! Давай работать красиво!

К этому времени я уже был готов на все, лишь бы меня самого оставили в покое.

— Ты милый мальчик, — говорила она, выталкивая меня из студии. — Ты мог бы нравиться девушкам. В тебе что-то есть, и ты это чувствуешь. Но почему-то заставляешь себя быть выше самого себя. Не упирайся, идем отсюда. Тебе нужен свежий воздух. Бедняга, я знаю: такие, как ты — всегда совестливы. Стесняетесь занимать даром место. Стыдно бездельничать. Но бесконечные и бесплодные потуги ума — тоже форма безделия, только самая жалкая.

Она тащила меня за руку. Я никогда не бегал так быстро по людным улицам. Налетал на прохожих, спотыкался, но повиновался. Я раньше не думал, что наглость — такая великая сила. Косточки моей воли хрустнули при первом же натиске. Когда я споткнулся в очередной раз она заявила:

— Господи, ты, даже не способен думать о том, что делаешь! Где твои глаза и мозги? Ты забросил их в пустоту и надеешься что-нибудь выудить. Ты ни о чем не можешь думать, кроме своей пустоты. У тебя сверхсфокусированное внимание. Все, кроме объекта раздумий, ты видишь, как сквозь запотевшее стекло. Изредка таким везет — тогда их называют гениями. Но чаще они смотрят не туда, куда нужно, а чуть-чуть в сторону. Этого достаточно, чтобы до конца дней быть неудачником.

Я знал, что это — лепет. Но не возражал. Именно острота внимания, резкий переход от того, что находится в поле зрения, — к тому, что за его пределами, отличает высшую организацию интеллекта. Равномерно распределенное внимание близко по характеру к полному распаду — пределу умственной энтропии.

Я уже сидел рядом с ней на трибуне. Стадион слегка волновался. Баскетбол. Пигмеи и гиганты носились по площадке в погоне за мячом. Моя спутница била в ладоши и азартно кричала. Когда-то это мне тоже нравилось. А теперь было безразлично. Все вокруг казалось пустым, мелким и ничего не значащим. Все, кроме самой пустоты. Она лежала незримая, непонятная вокруг нас, внутри нас самих. Она дышала, вздымалась волнами, щетинилась невидимыми иглами — с виду мертвая и неприглядная.

Ерзая на жестких лавках трибуны и морщась от истошных воплей прилипчивой спутницы, я был весь там, в невидимости. Разве можно представить себе что-нибудь более таинственное и абсурдное, чем пустота. Нет, я не помешался на своей идее хотя бы потому, что у меня ее не было. Пустота — не за что зацепиться, негде встать, негде лечь. Я думал: «Черт побори, хотя бы свихнуться и родить какую-нибудь сумасшедшую мысль, чтобы было с чего начать».

Моя спутница насмешливо взглянула на меня.

— Как тебя звать-то? — спросил я, наконец. Пока она отвечала, у меня шевельнулась мысль: «Не все ли равно, где думать, — в уединенной студии или здесь, среди болельщиков, до которых мне нет дела».

— Послушай, ты не находишь, что это потрясающе? — спросила она.

— Это потрясающе, — покорно согласился я.

— Нет, ты ничего не видишь, — задумчиво сказала она. — Твой взгляд витает там, в облаках.

— За облаками, — уточнил я машинально.

— За облаками… — повторила она мне в тон, сокрушенно покачала головой и добавила: — Не пойму, остался у тебя хоть проблеск юмора или пустота все съела, и я напрасно теряю с тобой время.

— Скорее всего напрасно, — согласился я и, наверно, жалко улыбнулся сквозь пустоту.