Рассказы
Шрифт:
Она снова повертела головой и некоторое время пристально смотрела на меня.
— Давай глядеть вместе, — предложила она. — Скажи, тебе нравится эта игра?
— Потрясающе, — повторил я уже испытанное выражение.
— А если честно? — настаивала девица. — Попробуй расфокусироваться!
Я попробовал, сделал над собой усилие.
— Ну как? — торопила она. У меня в глазах мелькали трусы и майки. Я вдруг с ужасом понял, что разучился думать. Самый элементарный процесс мышления требовал от меня невероятных усилий. Я завяз в пустоте и не мог вытянуть из нее ноги. Я напрягся, вспотел. Изо всей силы старался выдавить из себя хоть какое-то чувство, какое-то собственное суждение о том, что происходило сейчас на площадке. Можно не
— Скучно, — сказал я, так и не придя ни к какому солидному мнению, — должно быть, играют дворовые команды…
— Так я и думала, — перебила она. — Ты симулянт! Хочешь казаться не от мира сего? Не выйдет! Я тебя выведу на чистую воду! Отвечай, сколько команд видишь на площадке?
— Две! — я был доволен, что, не задумываясь, могу ответить хоть на этот вопрос.
— А ты уверен?
Я опять сделал над собой усилие и, сосредоточившись, убедился, что, в самом деле, играют две команды в два кольца, как и полагается в этой игре. Я не понимал, куда она клонит. Она не дождалась ответа:
— Что, если бы играли две пары команд?
— Зачем две пары? — не понял я.
— Зачем, зачем! Будешь сейчас два часа соображать! — проворчала она. — Неужели трудно представить себе две пары колец и две пары команд?
— На одной площадке? — переспросил я.
— Можно на двух, — благосклонно разрешила девица. — Но положи их одну на другую, крест-накрест.
«Безумие!» — подумал я, прикинув в уме количество соударений в минуту при среднем темпе игры.
— Послушай, как тебя… — (она назвала свое имя, но я опять не запомнил), — то, что ты предлагаешь, будет настоящей свалкой. Мала площадка.
— Тем забавнее! Тебе же скучно! А впрочем, кто мешает сделать площадку больше?
— Увеличим площадку — изменится темп игры, — серьезно сообщил я. — Конечно, столкновения уже не будут такими опасными, но совсем избежать их не удастся.
— А тебе-то что? — отозвалась моя спутница.
— Это было бы издевательством над игроками!
— Ты скучный человек, — вздохнула она, поднялась, повела плечами и направилась к выходу из стадиона.
«Бедная, взбалмошная девчонка», — подумал я, но догонять не стал. Вообразил, что одержал какую-то победу.
Внизу, на площадке люди преследовали друг друга, увертывались, прыгали, падали. Я видел все это и не видел. На этот раз я застрял в пустоте крепче прежнего, будто прыгнул в нее с высоты. И увидел нечто, некую странную, неожиданно появившуюся идейку. Ее невозможно было не приметить. Она нагло блестела, как безвкусная безделушка. Я не подпускал ее близко к сердцу, жонглировал на расстоянии, как надувным шариком, таким легким, что уносится прочь от одного дыхания.
Я видел перед собой некий игрушечный вариант мироздания: в пустоту брошены две системы. В каждой есть все, что надо для вселенной, все до последней микрочастицы. Внутри системы действуют обычные силы: притяжения, отталкивания, магнитные, электрические, ядерные, гравитационные и так далее. Но связей между самими системами ни в большом, ни в малом не существует. Пока эти связи не выявлены, я условно назвал системы свободными. Они спокойно существуют одна в другой, проходят одна сквозь другую, не ощущая друг друга, не оказывая друг на друга влияния. Здесь нет мистики.
Известно, что масса атома в основном сосредоточена в ядре, а диаметр ядра в десять тысяч раз меньше самого атома. Таким образом, не сталкиваясь массами, через поперечное сечение одного атома могло бы одновременно пролететь десять миллионов других. Но расстояния между атомами в молекулах и между молекулами в вещественных структурах неизмеримо больше.
Вероятность столкновения элементов двух условно свободных систем — бесконечно мала. Однако почему бы им и не сталкиваться? Возможно именно эти соударения и порождают флюктуации —
Но ни с одним серьезным человеком я бы не поделился этой выдумкой. Да и меня самого она лишь забавляла. Во-первых, потому, что не имела прямого отношения к предмету моих раздумий — к пустоте. А во-вторых, ей не хватало чего-то существенного. Она была незаконченной, как бы оборванной на полуслове. Я чувствовал разрыв в логических звеньях. Но в поисках утерянного звена имелся детективный интерес, и я радовался тому, что теперь есть хоть какая-то почва для размышлений.
Со стадиона я направился в институт, но не в свою постылую студию, а в приборный отдел. Мой стандартный комплект аппаратуры ничего не давал. Зато теперь я сдал диспетчеру описание принципа нового прибора. Я назвал его «флюктоскопом». Он должен был отмечать все непредвиденные отклонения, происходящие в микромире, анализировать их и выдавать на экран изображение такой вероятной среды, которая могла бы вызвать наблюдаемую картину флюктуаций.
Сбагрив идейку прибористам, я вздохнул с облегчением; все это время было такое чувство, что занимаюсь не тем, чем надо. В голову сами собой лезли детские мифологические аналогии: смерть человека — лишь переход из одной системы в другую, а переходное состояние напоминает явление тени, призрака или духа — что кому больше нравится.
Я хорошо понимал: даже если отвлечься от этого шаманского бреда, благороднейшая идея общения разумов двух свободных систем — всего лишь досадная литературщина, основанная на подтасовке возможностей. Во-первых, почему другая система непременно должна быть похожа на нашу? Во-вторых, разве жизнь и разум для системы вообще обязательны? И в-третьих, если все-таки допустить, что родственные цивилизации существуют одновременно и там и здесь, как ничтожна должна быть вероятность их совпадения в бесконечных просторах двух вселенных?
У нас в институте проектирование и создание исследовательской аппаратуры налажено, как полагается. Мы еще сами не успеваем разобраться, что нам надо, а роботы уже устанавливают в лаборатории новый стенд, основанием для которого послужила фраза, случайно оброненная в институтском буфете. Они чутко угадывают наши желания, ловят их на лету и молниеносно облекают даже самые смутные, до конца не осознанные идеи в изящные формы оригинальных приборов.
Свой флюктоскоп я получил на следующее утро. Робот подключил аппарат, придвинув мне кресло, удалился. Теоретики предпочитают проверять свои идеи без свидетелей: зачем кому-то видеть, как, пробегая по клавишам, дрожат от нетерпения пальцы.
Кусочком безоблачного неба засветился большой экран, включились счетчики, поползли ряды цифр. Я любовался этим восхитительным зрелищем битый час, пока меня не потянуло ко сну. Аппарат был со мной откровенен, он поднес мне четкий, не вызывающий сомнений нуль информации. Разве мог работать прибор, принцип которого основан на заблуждении? Мысль о двух свободных системах так и не стала гипотезой: не нашлось утерянного звена. Я по-прежнему чувствовал, что оно где-то рядом, под рукой. Я был убежден (и до сих пор глубоко убежден в этом), что любой свежий человек, разобравшийся в моей мысли, мог бы поставить все на свои места. Но в том незрелом виде моя идея не годилась для обсуждения. Она была мертва. Какая-то мелочь губила ее. Но что именно? Чем больше я искал, тем больше убеждался, что иду по ложному следу: уж лучше пережевывать абстрактные мысли о пустоте, чем углубляться в темную щель, в глухой тупик в тупике. Это лишало уверенности, что я вообще когда-нибудь выйду из полосы бесплодия. В общем все шло к тому, чтобы с миром похоронить легкомысленную идейку, подвернувшуюся под колесо неповоротливого мыслительного агрегата. Ужасное состояние! Я вдруг понял, какова моя настоящая цена, будто взглянул со стороны. Пробудились сомнения, на своем ли я месте, своим ли занимаюсь делом?