Рассказы
Шрифт:
И уехал в Америку.
Там он долго мыл машины неграм — другой работы не было, невзирая на сносный английский и могучий профессионализм, желтый вонючий мексиканец с косичкой и косяком дури за ухом получал втрое больше.
Иногда Петрович звонил мне и говорил, что вот еще до десяти сосчитает, а одиннадцатого «негатива» положит на месте, просто так, без причин. Потому как у них каждый первый — урод.
Только Петрович добрый. И научился быть терпеливым. И пять лет назад, сдав какие-то экзамены, сел за руль здоровенного МАКа-крокодила, и началась его колесная жизнь.
— Понимаешь, — басил он через океан, — некому по затылку треснуть, поэтому и не спишь. Был бы кто рядом — точно закемарил бы.
Такова его жизнь — за пять дней проехать Америку от Сан-Диего до Нью-Йорка. Часа два на смену груза — и обратно. Так что квартирку, первоначально снятую, Петрович давно оставил — живет в машине.
— Да я привык. Только ноги побаливают, — смеется. — Приезжай, вместе покатаемся...
Да, у Петровича когда-то была здесь жена и есть здесь дочь — он вечно шлет ей подарки и деньги.
— А на кой они мне? — искренне удивляется он. — Мне деньги здесь не нужны. Пока я еду — у меня есть все, что нужно.
— Петрович, — как-то не сдержался я, — ты же золотой корабельный механик, чего ж ты в море не идешь?
— А какая разница? — Петрович честно удивляется. — Та же дорога без конца, с редкими технологическими остановками. Те же вещи — я часто гружусь в портах. Но здесь я хоть людей вижу ... Да и старый я уже...
Потом Петрович начинает прощаться — минут на пять, но ему так не хочется класть трубку на рычаг, и я не тороплю.
Но все когда-нибудь кончается. И соединение медных проводочков между нами распадается, чтобы состыковавшись вновь, связать тонкой нитью разговора каких-то других людей. Это жизнь.
Я раздергиваю шторы, жмурясь от света восходящего светила, завтракаю и тащусь на работу — а с другой стороны шарика в это время уходит в плотнеющие сумерки одинокий трейлер на длинном и пустом хайвэе на западе Омахи.
Во как разбросало.
— Петрович, звони мне в любое время. Будь здоров. И с наступающим... Пока.
Послезавтра — 28 мая.
Крепче за баранку держись, Масел!
Всем офицерам флота, прошедшим здесь раньше...
ЗДРАВСТВУЙТЕ, ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ
Пусть хоть в нашем узком кругу это прозвучит гордо.
— Знаешь, за что я каждое утро говорю своей жене «спасибо»? — спросил меня руководитель диплома, седой капраз-подводник из Гаджиево, когда мы после защиты сидели в рядовом калининградском ресторане под молдавскую кислятину и какую-то хрень со сцены.
— Догадываюсь, — говорю я осторожненько так, подводник он все-таки, возраст, а мужик хороший, надежный и очень спокойный.
— Дурак ты еще. За первые три ночи после автономки. Это когда ты с белым, как у вурдалака, лицом и черными кругами под глазами вылазишь на воздух, и пошел, пошел из зоны — на горку, останавливаясь через каждую сотню метров отдышаться... И дополз-таки до дома... А дочка тебе на шею — прыг! — папка, папочка... а ты держишь ее и думаешь — упаду или нет, в глазах-то темно... Кхм. Так вот, первые три ночи после автономки ты просто спишь. А она просто ждет, лежит рядом, и гладит по волосам легонько... Нежность, понимаешь? Вот за это и говорю, хотя уж лет пятнадцать прошло с тех пор, как последний раз в рубочный люк заглядывал...
Я тогда подумал про себя, что так у всех. Совсем недавно узнал, что ему здорово повезло.
Дело прежде всего в отношении человека к себе. Нет, я правильно сказал. Не в отношении к человеку, а в отношении человека к себе.
Вот был у меня флагман. Начинал на Камчатке в 1975, там тогда границу охраняли тральщики 253 проекта.
Там по штату 147-й бычок общий (командир БЧ-1, 4, нач.РТС-БЧ-7: «бык-147»), и любого нового лейтенанта сразу пихали на эту должность, а уж потом разбирались, кто есть кто. «Потом» — это через шесть месяцев границы. Так у тихоокеанцев было принято. Конечно, 600-тонный тралец полгода в экономзоне не выдержит, но это ничего, корабли менялись, а лейтенантов просто пересаживали с одного на другой. И если жены имели несчастье приехать к месту службы на пару дней позже, то вот за эти полгода успевали наладить быт самостоятельно. Автономно. Те, кто оставался.
Так вот, флажок мой, тогда лейтенант-связист, сразу по представлении был отведен командиром за ручку непосредственно к штурманскому столу, на котором он ел, спал, писал письма и рыдал в голос следующие шесть месяцев, плюс полтора...или два. Спереди — могучая пустошь Тихого океана, сзади — однообразный камчатский берег, славный полным отсутствием навигационных ориентиров.
Жизнь в тесной штурманской рубке, плюс обязанности по должности, которые, естественно, никто не снимал, плюс бойцы, плюс сон урывками не раздеваясь, плюс голова-нога на длинной, величественной волне. Плюс, конечно же, хер на узелок — почему-то у нас об этом не говорят, считается само собой, ну подумаешь, постучит сперма пару месяцев в голову, а потом отпускает — это точно, на третий месяц отпускает. Просто становится все равно, что у тебя между ног, лишь бы водопроводные функции выполнялись.
И вот когда после всего этого случается опять стоять, покачиваясь и проверяя материковый щит на устойчивость, на твердой земле, и оказывается человек в точке выбора — идти в море еще раз, да еще много-много-много раз, или косить правдой-неправдой... И мы делали выбор. В основном — туда, еще раз.
Потому что другой, очень важный выбор — знать, что бывает и по-другому, за нас делали другие, ответственные за патриотизм, высокий боевой дух и преданность идеалам светлого будущего. Они делали этот выбор, оставаясь на твердой земле.
Проблема не в гастритах, сердечной недостаточности и геморрое.
Проблема в голове. Вернее, в одной только мысли: «Значит, так надо»
Нам надо было тогда думать. И как бы там ни было, не смущаться, задавая глупые вопросы, почему так, а не этак. Правда, за это больно били.
Так лейтенанты начали поступать только сейчас. Не только потому, что другое время — но и потому, что им подсказали, как это делается. Некоторые из тех бывших, в ком не удалось уничтожить здравомыслие и волю.