Рассказы
Шрифт:
Но приезжий отошел, не дослушав.
Я очень обрадовался, увидев на базаре Хабира-агая. За пререкание с начальством его два дня продержали взаперти и наконец выпустили. Где-то раздобыл деньги и, заплатив долги, выкупил у старосты Саляхи свой казанок и самовар.
Староста Саляхи и тут не удержался.
— Пора поумнеть. Если не хочешь сидеть под замком, научись держать язык за зубами. Знаешь, почему тебя выпустили? Это я за тебя заступился, кому надо словечко шепнул!
Наверное, староста ждал благодарности, но Хабир-агай ничего ему не ответил. Молча взял свои вещи и повернулся к Саляхи спиной.
Здесь же на базаре продавались и рабочие руки. Бедняки из нашей деревни нанимались к богатым из соседних деревень жать рожь и косить сено.
Цены богачи назначали низкие: косарю за рабочий день сорок копеек, жнецу за десятину убранной ржи — два рубля денег и пуд ржаной муки.
Беднякам приходилось соглашаться на эти низкие цены для того, чтобы получить задаток и выкупить самые необходимые из своих вещей.
Пошел наниматься и отец, оставив на мое попечение козу бабушки Сарби. Никто из покупателей ее не облюбовал, а время шло, было уже далеко за полдень.
Тут я убедился, что у козы бабушки Сарби очень трудный характер. То она затевала драку с чужими козами, норовя их боднуть. То тянула меня к подводам приехавших из соседних деревень богатеев. Но подводах зеленой кучей лежала трава, предназначенная для лошадей, и проголодавшейся козе хотелось ухватить хоть клок этой шелковистой, свежескошенной травы.
Не знаю, как справлялась со своей любимицей бабушка Сарби, но я справиться с козой не мог. Она меня совсем замучила, и я вздохнул с облегчением, увидев, что возвращается отец.
Я хотел тут же вручить ему веревку, которую продолжала натягивать коза, но он отвел мою руку.
— Потерпи еще немного, сынок!
И я терпел, пока отец, отсчитав деньги старосте Саляхи, принес и положил возле козы на землю наш старый тюфяк, который был так дорог матери.
— А самовар? — робко спросил я.
Отец промолчал. Значит, на самовар денег у него не хватило. Значит, пропал для нас самовар…
Но мы не уходили с базара, продолжали стоять под палящим солнцем. Нужно было продать козу бабушки Сарби, за которую больше двух рублей никто не давал.
Никогда еще летний день не казался мне таким длинным. Солнце жгло, а мы все стояли, стояли…
Наконец отец решил послать меня домой, чтобы узнать окончательную цену у бабушки Сарби.
Бабушка Сарби, выслушав меня, задумалась. И потом сказала, что если за ее бедненькую козу никто не дает больше, то придется согласиться, чтобы заплатить налоги и выкупить хотя бы перину.
— Чтоб они этим насытились, обиралы! — сердито закончила бабушка Сарби.
И я помчался на базар, чтобы передать ее ответ отцу.
После долгих споров и криков отцу удалось выторговать еще двадцать копеек.
За два рубля мы выкупили у старосты Саляхи перину бабушки Сарби. А вот с кошмой бедной старушке пришлось расстаться. Денег на нее не хватило.
Базар кончался. Крестьянские подводы начали разъезжаться по домам. На одной из подвод, тускло поблескивая, лежал наш самовар. Куда его увозили? Спросить хозяина подводы я не посмел.
— Что поделаешь, сынок! — с грустью сказал отец. — Не вернуть нам наш самовар, продал его Саляхи какому-то приезжему за три рубля. Вот заработаем у бая на жатве, тогда купим себе новый.
Но я любил наш старый, залатанный самовар, нашего доброго милого певуна.
Кому он теперь поет свою веселую песенку?
Мы погрузили наши тюфяки на подводу одного приезжего, и он довез их до наших ворот.
Дома нас с нетерпением поджидали мать и бабушка Сарби. Конечно, они были огорчены потерей самовара и кошмы, но их немного утешило, что тюфяк и перина вернулись домой.
Мать бережно стряхнула с тюфяка пыль, зашила дырки и, радостно улыбаясь, положила его на то же самое место, где он раньше у нас лежал.
Мы остались без самовара, его заменил безотказный казанок. В нем мать и кипятила чай, и варила постный суп, и грела воду для стирки белья.
Иногда мать жаловалась на отсутствие самовара, и отец начинал ее утешать:
— Вот отработаем задаток, пойдем еще наниматься к кому-нибудь жать рожь, тогда и купим новый самовар.
Время шло, денег на покупку, как всегда, не хватало. И мы стали забывать, как приятно, когда в доме шумит самовар.
А вот свою длиннобородую молочную козу бабушка Сарби никак не могла забыть. Бабушка Сарби говорила, что теперь у нее стало болеть сердце, и все оттого, что она пьет чай без козьего молока.
— Какое молоко жирное было! — вздыхала бабушка Сарби. — Куда там другим козам до моей козы. Я бы ее на коровенку не променяла. Вовек не забуду ее, мою бедненькую!
И мы, слушая эти жалобы, жалели козу, а больше всего саму бабушку Сарби…
Я жалею бабушку Сарби и сейчас, когда в памяти встают мои детские годы.
Но мне жаль не только одинокую старушку, которая должна была продать свою кормилицу-козу, чтобы не спать на голых досках. Я вспоминаю согнувшегося от унижения отца, слезы моей матери, печальные глаза женщин, провожающих подводу с тюфяками и кошмами, на которых спали, с их домашней утварью, насильно отнятым у них имуществом.
Эту картину можно было наблюдать не только на нашей улице. Такова была участь всех бедняков.
Почему же могла существовать такая несправедливость? Одни жили впроголодь в нищете, тогда как другие, богатые, снимали со своих полей урожаи руками нанятых за гроши батраков.