Рассказы
Шрифт:
Мужик молча поднялся и вышел. Принес дров, потом занялся починкой инвентаря.
Ужин между тем сварился. Тихонько вошел Игнац, и ему никто ничего не сказал. Все молчали в каком-то неясном беспокойстве. О старике никто не поминал, словно его никогда и не было на свете.
Антек думал о тех новых моргах, которые уже с уверенностью считал своими. Иногда вспоминал о старике… о свинье, которую давно мечтал заколоть и съесть, как только она выкормит поросят, и, поглядывая на опустевшую кровать, сердито плевал,
Когда все заснули, Анткова тихонько отперла дверь в чулан и, порывшись там в мотках пряжи, вытащила завернутую в тряпочку пачку денег, чтобы добавить к ней те, что были в отцовской ладонке. Долго она перебирала и складывала бумажки, и только, когда насмотрелась на них досыта, задула огонь и легла рядом с мужем.
А старик тем временем умер. Хлев, куда его бросили, представлял собой пристройку, сбитую кое-как из жердей и обрезков досок, с крышей из одних только веток. Стены были все в щелях, и ветер свободно продувал со всех сторон, нанося внутрь снег.
Никто не слышал, как старик звал на помощь голосом, полным отчаяния, страшного своей безнадежностью. Никто не видел, как он дополз до запертой двери, делал тяжкие усилия встать и открыть ее. Он ощущал уже в себе смерть. Она шла от ног, обручем охватывала грудь и сжимала ее ужасными судорогами, ломила челюсти так, что он не мог их разжать, замораживала все жилы, и они отвердели, как железо.
Умирающий дергался все слабее. Он лежал у дверей с пеной на губах, с выражением ужаса в угасающих глазах, и в лице его, искаженном последней мукой, словно застыл страшный немой вопль. Так он и остался лежать мертвый у порога.
Наутро Антек с женой поднялись еще до зари. Первой мыслью Антека было пойти посмотреть, что со стариком.
Подойдя к хлеву, он никак не мог открыть дверь. Она была приперта изнутри, как бревном, лежавшим поперек порога трупом. Антек с большим трудом приоткрыл ее настолько, чтобы можно было протиснуться в хлев, но тотчас отскочил в испуге. Он не помнил, как пробежал по двору, как ввалился в хату, обомлев от ужаса и смятения. Он и сам не понимал, что это с ним, дрожал весь, как в лихорадке, и стоял у двери, не говоря ни слова, только тяжело и шумно дыша.
Когда он вошел, жена молилась, заставляя Магду повторять за ней слова молитвы. Она повернула голову и вопросительно посмотрела на Антека.
— Да будет воля… — говорила она механически, а Магда, стоя на коленях, повторяла, как эхо:
— Воля…
— Твоя…
— Твоя…
— Ну что, помер? — спросила Анткова у молчавшего мужа и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Как на небесах…
— Как на небесах…
— Помер.
— Так и на земле.
— Так и на земле.
— Нельзя ему там лежать, люди скажут, что мы его нарочно заморозили…
— А что с ним делать?
— Не знаю… Что-нибудь надо… Перенести, что ли?..
— Сюда? Вот еще! Пусть гниет там, как…
— Дурень! Похоронить его надо.
— Так неужели же нам платить за него?
— …Но избави нас от лукавого… Чего зенки вылупила? Повторяй!
— Нас… избави… лукавого…
— Нет, платить не буду. Платить по справедливости Томек обязан.
— Аминь!
— Аминь!
Анткова перекрестила девочку, утерла ей ладонью нос и подошла к мужу.
— Перенести придется, — сказал он вполголоса.
— Сюда, в дом?
— А то куда же?
— Давай на ту половину! Теленка оттуда выведем, а его положим на лавку, и пусть красуется… Там ему и место.
— Моника!
— Ну?
— Надо же его принести…
— Так неси…
— Да я…
— Что, страшно?
— Дура! Скажет тоже, сучья дочь!
— Так что же?
— Темно — это первое. А второе…
— Да ведь, если дождемся утра, могут увидеть…
— Ну, пойдем вдвоем.
— Ступай, ступай…
— Пойдешь ты, сука, или нет? — крикнул Антек. — Чей он отец, мой или твой? — добавил он, выходя.
Жена молча пошла за ним.
Когда они вошли в хлев, какая-то неясная жуть, словно ледяное дыхание мертвеца, коснулась их. Труп примерз к навозу на полу, пришлось его отдирать, раньше чем они вытащили его во двор.
Монику даже затрясло — так ужасен он был в сером свете утра на ослепительно белой пелене снега: лицо искажено предсмертной мукой, глаза широко открыты, язык высунут и прикушен зубами. Синий, весь перепачканный в мерзлом навозе, он был омерзительно страшен. Из-под не доходившей до колен рубахи торчали почерневшие длинные ноги, высохшие, как палки.
— Берись, — шепнул Антек, нагибаясь. — Холодно…
Подул ветер, резкий, как всегда до восхода солнца, и с деревьев полетела масса сухого снега, с треском закачались сучья. На свинцовом небе еще кое-где мигали звезды… Из деревни доносился скрип колодезных журавлей, и пели петухи, — должно быть, к перемене погоды.
Зажмурясь, Моника через свой передник ухватила отца за ноги и подняла. Он был так тяжел, что они вдвоем с Антеком едва донесли его до хаты. Как только он был уложен на лавку, дочь убежала на другую половину, бросив Антеку из-за двери одеяло, чтобы прикрыть мертвеца.
Дети чистили картошку, а Моника у дверей с нетерпением ожидала мужа.
— Ну, иди же ради бога! Чего ты там копаешься? Надо кого-нибудь позвать, чтобы обмыл его, — сказала она, когда Антек вошел, и стала готовить завтрак.