Рассказы
Шрифт:
Уже к утру жонглер лежал на своих нарах с перерезанным горлом. Во время переклички, когда выкрикнули его фамилию, соседи по нарам подняли руку мертвеца, и мертвец получил свою пайку, которую соседи разделили между собой.
Среди заключенных был один неисправимый оптимист, свято веривший в величие Революции и высшую справедливость советской власти, попавший в лагерь «по ошибке» и не сомневавшийся, что со дня на день справедливость восторжествует и освободят и его, и многих здешних его товарищей, оказавшихся тут так же ошибочно. Фамилия оптимиста была Зайцев, имел он огненно рыжие волосы и был по специальности инженер, физик, ученый. В тот день, когда зарезали артиста, физик Зайцев заявил товарищам:
— Не может быть, чтобы жизнь хорошего человека уходила даром. В индийской религии есть концепция реинкарнации.
Позже в тот же день труп жонглера был обнаружен начальством.
Две лопаты — и в яму.
Осень 1836 г. Кашперов.
«И бысть вечер, и бысть утро». Как-то с утра пришел на ум свату Менахему не кто иной, как кузнец Нисл. Мы, конечно, помним, что сват наш в последнее время был серьезно озабочен выдачей замуж Двоси-Бейлки, девушки не слишком молодой, не слишком красивой и не слишком богатой, в том смысле, что вовсе без денег, не про нас с вами будь сказано. И подумал сват Менахем, что надо бы зайти насчет этого дела к кузнецу. Вы думаете, наш реб Менахем-Гецл еще не бывал у кузнеца Нисла? Пошли мне Б-г, да и вам тоже, столько добра, сколько раз Менахем-Гецл захаживал к кузнецу насчет сватовства! Но Нисл был крепкий орешек. В качестве жениха он всем был хорош: здоров, при ремесле, чтоб не сглазить, и не стар еще (пятьдесят два — какие годы для мужчины!) — да только вот жениться все не хотел. Хотя и овдовел уж лет пять тому назад. О каких только невестах не заводил с ним разговор сват Менахем, да и другие кашперовские сваты. И девушек сватали ему, и вдов, и разводок. Что ж до Двоси-Бейлки, так это имя Нисл слышал от свата Менахема уж полдюжины раз, не меньше. Да все упирался.
«Столько бы болячек на этого кузнеца, сколько я потратил на него своего красноречия!» — подумал сват и в этом оптимистическом настроении направил свои стопы в кузницу.
Увидев свата, кузнец аж крякнул, да бросил в сердцах инструмент.
— Пошли мне Б-г такой удачный год, какой вы, реб Менахем-Гецл, замечательный сорняк — всякий раз всходите там, где вас не сеют!
— И вам доброго дня, реб Нисл! Если вы думали поразить меня своим острым языком, то поздравляю, поразили в самое сердце! Но зачем вы гневите всевышнего и искушаете судьбу? Вот вы мне на какой вопрос ответьте!
— Не знаю, при чем тут судьба и всевышний, реб Менахем, но если вы таким макаром собираетесь повернуть на тему женитьбы, то лучше поворачивайте-ка прямо сейчас через левое плечо или через правое, это уж как вам больше нравится, лишь бы ваш выход из моей кузницы не слишком затянулся.
— Да почему ж обязательно женитьба?! Вот человек, а! Сват еще рта не открыл, а вас уж и черт за душу хватает, и зубы у вас болят! Вот назло вам не буду ничего говорить насчет женитьбы, хоть бы вы и померли, не согрешить бы, холостяком, дай Б-г, через сто двадцать лет, но почему бы вам не жениться на дочке меламеда по имени Двося-Бейлка?
Кузнец одарил свата выразительным взглядом, махнул рукой и вернулся, было, к работе, но тут в глаза ему сверкнул солнечный зайчик. Что-то блестящее лежало на наковальне. Осколок зеркала. Откуда он тут взялся? Кузнец взял осколок в руку и удивленно уставился на него.
— Да, вы правы, реб Нисл, тысячу раз правы! — послышался из-за спины задушевный голос свата, — С годами люди не молодеют. Седина, конечно, вам к лицу, реб Нисл, но это таки седина! А насчет невесты в талмуде специально для вас сказано: «Не гляди на сосуд…» Что следует толковать в том смысле, что внешность у дочери меламеда — не очень, зато сердце — золотое! Да и руки из того же материала.
С трудом оторвав взгляд от осколка зеркала, Нисл обернулся к свату.
— Как, вы говорите, ее зовут? Двося-Бейлка?
С помолвкой дело не затянулось. А там — и венчание! Как говорится:
Декабрь 1936 г. Колыма.
В лагере много всяческих умельцев. Из подручных материалов, из ничего, можно сказать, люди здесь делают самые разные вещи. Из старых автомобильных покрышек получаются дверные петли. Из консервных банок — лампы. Всяческие зажигалки, чернильницы, что украшают столы местного начальства — как, из чего их делают зэка? Делают, «кулибины» лагерные. Что до блатарей, то ремесла и рукоделие, это, вроде как, не по их части, однако же, любой блатной, имея несколько газетных листов, кусок хлеба и огрызок химического карандаша, способен соорудить колоду игральных карт.
Физик-инженер Зайцев тоже был, своего рода, лагерным «кулибиным». Только совсем другого ранга. А точнее сказать, лагерным «левшой» — вроде того тульского Левши, что подковал блоху. Потому что основной специальностью и страстью Зайцева были технологии микроскопические. Попав в лагерь «по нелепому недоразумению», как он говорил, Зайцев, в ожидании освобождения в самое ближайшее время, смотрел на жизнь исключительно позитивно, а лагерные производственные задачи принимал так же близко к сердцу, как некогда свои научные исследования в бытность свою доцентом кафедры физики ленинградского политехнического института. Надо сказать, что ученым Зайцев был из самого передового эшелона, и сам Капица был о нем весьма высокого мнения. Зайцев вел переписку с Капицей и даже с Резерфордом. (Не из лагеря разумеется, а до ареста, до 1934-го года, в годы своей работы на кафедре физики). За эту переписку с Кембриджем Зайцев, собственно, и был объявлен английским шпионом и получил те же пресловутые 10 лет. Ни Капица, ни другие советские физики ничего не смогли сделать в защиту своего коллеги. Что они могли сделать? Капицу и самого-то после его очередного возвращения в СССР в 1934-м году более за границу не выпустили. А с 1945 года, когда вплотную пошли работы по созданию ядерного оружия, Петра Леонидовича и вовсе продержали 8 лет под домашним арестом. Доживи Зайцев до 1945-го года — к созданию ядерного оружия, без сомнения, привлекли бы и его, но Зайцев не дожил.
Здесь же, в лагере, этот рыжий гений творил просто инженерные чудеса! Доверие начальника прииска он завоевал мгновенно, благодаря паре чрезвычайно удачных рацпредложений. Одно касалось оптимизации конструкции устройства тачки, другое — вопросов экономии электроэнергии. Начальник прииска получил премию и благодарность от партийного руководства. И тогда Зайцев посулил ему, что сможет наладить мастерскую по заточке инструмента — такой заточке, которая будет держаться вечно. Но для этого потребуется специальное оборудование. Начальник поверил Зайцеву, и вот, по заказу ученого с материка стало поступать оборудование — микроскопы, генераторы магнитного поля, какие-то холодильные машины, радиолампы и т. д, и т. п. И Зайцев выполнил обещание. Инструменты, заточенные в его мастерской (а правильнее было бы уже сказать: «в лаборатории») повторной заточки не требовали больше уже никогда! Это было выдающееся изобретение, но Зайцев не подавал никаких заявок на его регистрацию. Вероятно, находясь в лагере, он и не смог бы этого сделать. И он ничего не держал в тайне, всем желающим вокруг пытался объяснить принцип своей чудодейственной заточки, да только мало кто мог его понять. Зайцев же говорил о вмешательстве в молекулярную структуру материалов. Говорил, что «вечная заточка» — это ничтожный пустяк по сравнению с тем, чего можно достичь, работая с материей на уровне молекул и атомов. Сетовал на отсутствие оборудования. Однажды в кабинете начальника прииска Зайцев битый час разглагольствовал о какой-то сочиненной им двойной треноге с шестью степенями свободы, которая позволила бы творить с материей настоящие чудеса. Наконец, начальник не выдержал:
— Хватит! Давай мне чертежи этой своей чертовой треноги, чтоб я мог заказать ее на материке, а от подробностей меня избавь!
Когда же ученый в ответ рассмеялся и объяснил, что разговор о треноге — чисто академический, теоретический, а построить ее реально при нынешних технологиях невозможно, начальник рассердился, выгнал рыжего гения из кабинета взашей и пригрозил, что переведет его на общие работы, если тот еще раз вздумает «заряжать туфту» и забивать ему голову чем-то, что не касается практических производственных задач.