Расследование
Шрифт:
Безусловно, это так и было: режиссёр спустился в зал и добрался до середины второго ряда; такое местоположение обеспечивало наилучший обзор и возможности для контроля, и одновременно актёры оставались в пределах досягаемости: он спокойно мог в случае нужды докричаться и прервать вызывающее неудовольствие. Он удобно устроился и дал команду: актриса постарше отошла вглубь сцены, и остались двое – актёр и совсем молодая девушка – заспорившие и начавшие слишком активно жестикулировать.
Я подумал, что они занимаются выяснением каких-то отношений, недоговорённых и недовыясненных, но нет: судя по реакции режиссёра, началась уже пьеса; я не мог разобрать большую часть слов, но и то, что я слышал и мог понять, выглядело очень странно и неожиданно: речь шла о каких-то мертвецах, тревожащих и не дающих спать спокойно, хотя, возможно, я не слишком ясно понимал смысл происходящего. В противном случае всё это можно было посчитать бредом после принятия достаточно приличной дозы; вполне возможно – так оно и было – потому что через несколько минут из глубины появилась
Насколько я понимал, всё двигалось по плану, и я даже притерпелся к тому, что происходило на сцене и не слишком уже возмущался: я почти успокоился в ожидании, когда представление подойдёт к завершению и можно будет остаться наедине с режиссёром – моей главной надеждой. Я покончил с обедом и не следил так внимательно за сценой: в зрительном зале откуда-то появилась сначала одна женщина, а потом другая, и часть внимания я перенёс на происходящее поблизости. Они явно не принадлежали к обслуживающему персоналу, и скорее всего я пока не встречал их здесь: устроившись в четвёртом ряду, они вроде бы следили за репетицией, одновременно шурша какими-то бумагами. Скорее всего, они были актрисами; режиссёр заметил их и только кивнул; надо думать, они тоже принимали участие в спектакле и занимались разучиванием ролей, что являлось долгим и непростым занятием.
Всё двигалось слишком плавно и последовательно, и когда наконец что-то оказалось по-другому, я не сразу понял это: в зале повисла тишина, и даже шуршание прекратилось, и я заметил, с какой настороженностью и опаской все собравшиеся смотрят на режиссёра или куда-то в пространство рядом с ним. Я почувствовал, что сейчас что-то будет: первые признаки грозы воплощались в тяжеловатой медлительности, с которой режиссёр приподнимался из кресла, а молодая актриса заметно даже для меня задрожала, опустив руки. Она стала похожа на маленького кролика, почти готового прыгнуть в пасть могучему и старому удаву, и скорее всего именно это и спасло её и остальных: недовольство вылилось в несколько не слишком грубых фраз, и обошлось даже без крика; актёры взяли листки бумаги с записанными ролями, и с прерванного места возобновили странный диалог, но уже без такой активной жестикуляции.
Теперь процесс выглядел приятнее и раздражал в гораздо меньшей степени: выяснение отношений между персонажами зашло куда-то в непонятную область, и развязка, видимо, назревала. Я всё ещё ничего не понимал, но теперь воспринимал происходящее безразлично: я пришёл сюда за следами великого прошлого, а жалкие лихорадочные потуги с высокими претензиями абсолютно меня не интересовали. Ещё раз оглядев зал, я откинулся на спинку и прикрыл глаза: моя работа была ещё впереди, и совсем не обязательно я должен был выслушивать жалкие бредни непонятных полупризрачных существ.
Совершенно неожиданно даже для себя я задремал: негромкие голоса действовали слишком успокаивающе, и наконец это повлияло: я воспринимал какую-то бубнёжку, которая менялась по тональности и голосам, но продолжала течь равномерно и последовательно; возникали новые партии, а предыдущее отслаивалось и уходило в прошлое, без всяких каверз и последствий; никто ими почему-то не дирижировал, и, видимо, они справлялись с предложенным заданием: присутствие главного режиссёра совершенно не ощущалось, и можно было подумать, что так будет продолжаться вечно, но неожиданно опять что-то стряслось, и грохочущий водопад ругательств заставил меня проснуться.
Он уже вскочил на ноги, и даже почему-то пробирался по рядам, чтобы – судя по всему – выбраться на сцену. Но я немного ошибся: поднявшись наверх, он пробежал мимо актёров и скрылся за декорациями: уже оттуда полетели настоящие громы и молнии: он кого-то пытался найти.
Достаточно долго его не было видно; крик временами прерывался, возобновляясь уже в другом месте или где-то совсем уж далеко: жертва не желала, судя по всему, являться на расправу, и такое поведение не могло, безусловно, понравиться режиссёру; меня слишком захватило зрелище, и я не заметил всё того же странного актёра, который неожиданно высунулся справа от меня: совершенно незаметно он оказался у меня за спиной, и теперь – похоже, сознательно – застал меня врасплох. – «Ну как вам представление?» – Он выглядел посвежевшим: возможно, он немного вздремнул. – «Вы о репетиции?» – «Не только.» – «В-общем: как-то странно. Я такого не ожидал.» – Он устало зевнул. – «Вот-вот: и я о том же. Но вообще здесь бывает веселее.» – «Вы насчёт чего: насчёт спектаклей или … выяснений отношений?» – «И того и другого.» – «А сейчас он почему надрывается?» – «Актёра не хватает. У него же чуть что, так сразу: шум, гам.» – «Я уже заметил. А почему актёр… отсутствует?» – «Он на халтуре: где-то подрабатывает.» – «И режиссёр ему разрешает?» – «А он и не спрашивает: он же «заслуженный».» – «Но это как-то некрасиво.» – «Хочешь жить – умей вертеться. Но пока это только начало представления.» – «Вы хотите сказать, что нет ещё кого-то из актёров?» – «Да.» – Он вроде бы откинулся на спинку кресла, но почти сразу снова приблизил своё лицо ко мне, и уже сзади зашептал почти в ухо. – «А вы напрасно так убегаете: разве я такой страшный? И почему бы нам не перейти на «ты»: так гораздо удобнее и приятнее.» – Предложение совершенно мне не понравилось, а странный подозрительный тон вместе со смыслом слов заставил насторожиться ещё больше: фактически он признавался, что именно он преследовал меня в дебрях театра, совершенно не стыдясь теперь этого. Мне захотелось спрятаться: я ещё вынужден был находиться здесь какое-то время, и поэтому не мог сразу же скрыться, а переходить на другой ряд казалось тоже достаточно неразумным: он наверняка пошёл бы за мной и так же устроился бы под боком. Я решил остаться и терпеть: ведь не стал бы он в открытом для всех зале пересекать определённой границы? Так выглядело лучше всего, и я подался вперёд, чтобы отдалиться от продолжающего нашёптывать странные вещи актёра. Это не произвело впечатления: он ещё больше наклонился и последовательно продолжал бубнить, не обращая внимания на мою реакцию. Он стал слишком бесцеремонным даже для актёра: выбранная тактика, похоже, давала не лучший результат, и следовало подумать о её замене. Вещи были уже уложены, и я аккуратно поднялся, чтобы не зацепить актёра: я проскользнул мимо и не спеша пошёл к проходу в центре зрительного зала.
Он, видимо, не сразу осознал изменение ситуации: пока он выходил из своего состояния, я оказался достаточно далеко; из глубин здания на сцену вернулся режиссёр. Тотчас же он подошёл к насторожившимся актёрам: похоже, первичный гнев прошёл, но актёры всё равно ему не доверяли; возможно, они были правы, потому что разговор хоть и не переходил в крик, но выглядел тоже не совсем спокойно: он размахивал длинными руками и разгонял воздух, наполненный угрозами и предстоящими наказаниями. Наконец режиссёр выговорился и спустился в зал; он находился на прежнем месте, а я устроился на три ряда дальше.
Репетиция пошла дальше: теперь процесс выглядел более осмыслено и понятно: актёр читал по бумажке, выясняя отношения с актрисой постарше уже по поводу каких-то более земных дел. Насколько я мог понять, актёр исполнял чужую обязанность, подменяя неявившегося: другого выхода, похоже, невозможно было придумать, но и такая подмена оказывалась не самой удачной: актёр, конечно же, не мог знать чужой роли, и временами путался и сбивался на совершенно другой ритм. Теперь я мог вблизи наблюдать за реакциями: издали для меня оставалось скрытым, насколько нервно и беспокойно он ведёт себя на главном посту, но теперь я ясно увидел, сколько энергии собрано в окружающем его пространстве: он чуть подрагивал, готовый почти всегда взорваться новым приступом негодования и гнева, не всегда, возможно, оправданного. Но таким уж был главный режиссёр известного в прошлом театра, и именно с ним связывались лучшие годы моего героя и кумира: с Р., насколько я знал, режиссёр обходился значительно мягче, понимая и реально оценивая огромный потенциал. Очень редко он выходил из себя, и совсем не были мне известны случаи, когда бы репетиции заканчивались длительными и напрасными ссорами: даже в запойные и загульные периоды жизни режиссёр относился с редкостным пониманием к особенностям творческой натуры, и даже если и отстранял любимца от репетиций, то проделывал это без лишней грубости. Тут уж ничего нельзя было поделать, зато по окончании неблагоприятного периода режиссёр не сомневался: теперь Р. не подведёт. Несколько раз по схожей причине перекраивались даже планы и обязательства: режиссёр мог отнять у кого-то из занятых в готовящемся спектакле почти готовую роль в пользу Р., или же премьера по сходной причине передвигалась на месяц или два: чувствуя вину и раскаяние, Р. успевал подготовиться и тем самым помогал реализовывать самые важные и интересные с точки зрения режиссёра планы.
Однако идиллия осталась в прошлом, а сегодня терпимости не было и в помине: он нервно подёргивался и один раз даже слегка вскрикнул, всё же не прерывая пока страданий подопечных. Даже я теперь видел, с какой натугой и напряжением проходит наиважнейшая работа и как неохотно двигаются актёры; похоже, расцвет театра действительно прошёл, и на обломках догорало и чадило, выбрасывая последние искры, меркнущее и тускнеющее пламя, превращая всё в горку грязи и пепла, выброшенного и забытого. Я уже видел достаточно, чтобы делать начальные выводы, но в конце концов это было не моим делом: я находился здесь совершенно по другой причине.
Наконец актёры остановились; судя по всему, сцена или даже действие подошло к концу, и можно было расслабиться, хотя режиссёр, похоже, думал по-другому: он сразу же поднялся и рысью выскочил на сцену, где уставшие актёры отдувались и вытирали пот. Насколько я мог понять, сейчас должен был начаться разбор и анализ сыгранного, и мне стало даже жалко их; расправа могла оказаться излишне жестокой, но я опять не угадал: возможно, он уже охрип и устал от вечной беготни и настороженности, вгоняющей в краску и заставляющей извергать вулканическую энергию. Размахивая по привычке руками, он начал с актёра, молча стоявшего и аккуратно кивавшего головой, хотя не забывал задействовать и актрис: чтобы они совсем уж не расслаблялись, он бросал им иногда несколько слов, с чем им приходилось считаться, хотя, насколько я мог заметить, и та и другая порывались уйти за кулисы. Возможно, у них оставались дела: режиссёр всё не желал оставить их в покое и сделать наконец перерыв в сложном и долгом процессе.