Расстановка
Шрифт:
"— Покойный вообще относился к политике насторожено. Если средний обыватель называет ее "грязным делом", то он именовал борьбу политических групп "обезьяньими играми". Независимо от того, какие идеи стоят за каждой из этих групп.
— Вот как?
— Да. И я сильно подозреваю, что в число таких "обезьяньих игр" он включал даже войну с алеманским фашизмом, да и вообще всякую попытку угнетенных распрямить спину и добиться своего освобождения. В истории таких попыток было немало. Ты слушаешь?
— Да, да. Борис, я хочу знать о покойном Левшове все. Понимаешь, абсолютно все! Взгляды, привычки, страхи, странности, фобии…
— Была у него фобия. Он боялся партий и групп. В любой организации ему чудилось что-то зловещее. Ну, ясно, что с таким настроением он не мог опереться
— Что-то вроде техницизма? Самодовлеющего, не так ли?
— Угу. Алексею даже не приходил в голову вопрос: почему изобретение паровоза в Инглезии изменило эту страну, а такое же изобретение в Рабсии, в те же годы — не привело ни к чему. У нас ведь паровоз долго оставался лишь игрушкой… Из-за того, что политический режим в Империи был, мягко выражаясь, неблагоприятным для прогресса. И вот эту связь между политическими переворотами и внедрением новой техники, скрываемой под спудом старой элитой, он не всегда осознавал ясно. Он еще мог признать необходимость революции для прошлой эпохи, для электрификации Рабсии. Но признать ту же самую закономерность для сегодняшнего дня — никак не хотел. Верил в "лимит на революции", поставленный то ли богом, то ли кем… Нет, дорогой Никита. Гениальный инженер Левшов не был ни шантажистом, ни "ужасистом", ни бунтовщиком, ни политическим заговорщиком. Он был просто мирным, хорошим человеком. Слишком хорошим для нашего грешного мира. Потому и погиб."
На сей раз молчание длилось долго. Прервал его жесткий, рубящий голос Доброумова.
"— Что ж. Я все понял, Борис. И не только о Левшове. Я многое понял о тебе самом.
— Вот как? И что вы обо мне поняли?
— Ну, сам посуди. Политическую лояльность ты считаешь обывательщиной и бесхребетностью. Дельцина считаешь реакционером, и вместо него хотел бы видеть у власти какие-то "прогрессивные силы". Ты не отрицаешь борьбу классов, и сочувствуешь в ней "угнетенным", как сам выражаешься. О временах Империи отзываешься непочтительно. Считаешь возможной и необходимой революцию, даже в наши дни. Воспеваешь максимализм, как сейчас говорят — "крайнизм". А тебе не кажется, что все это похоже, как две капли воды, на идеи Союза Повстанцев? Неужели ты с ними?
— Да вы что! — Тулинцев внезапно перешел на "вы". Он протрезвел, и голос его напрягся — Вы же, перед тем как со мной знакомиться, наверняка проверили меня, тысячу раз. Да, идеи повстанцев весьма привлекательны, что тут скрывать. Но я вовсе не склонен к авантюрам. Если хотите знать — я тоже обыватель! Просто я чувствую внутренне: плохо быть мещанином. Возможно, я променял право первородства на чечевичную похлебку. Но изменяться в моем возрасте уже поздно, да и безответственно. У меня ведь семья, дети, лаборатория… А все что я говорил, это просто философские рассуждения. Между мыслью и действием огромный разрыв. Я к другому веду. Я вас тоже призываю быть ответственным. Если вы получите доступ к этой сети — вы оглянитесь, подумайте… Стоит ли вручать такое изобретение, планетарного масштаба, вашим нынешним коллегам? Убежден, что нет. Пусть оно лучше сгниет под сукном, так мы хоть избежим мировой войны. В одиночку вы им воспользоваться тоже не сможете. Пример Левшова поучителен. А о том, чтобы передать секрет повстанцам, я и речь не веду. Как вам поступить с "Нанотехом" — это дело совести. Вашей, личной совести. И никто не сможет решить за вас эту моральную проблему."
Моральная проблема … Да, она стала безмерно сложной, после того что узнал Никита о возможностях сети "Нанотех". Но Доброумов не заглядывал столь далеко. Сейчас перед ним стояла задача сыскная.
Один из научных сотрудников, Абашкин, выдвинул гипотезу: ключом для доступа в сеть могут стать биометрические данные младшего брата изобретателя, Александра Левшова. Тринадцать лет назад, перед распадом Савейского Союза, восьмилетний Саша поехал в гости к дяде, в одну из южных республик. Внезапно там вспыхнул межнациональный конфликт, родственники мальчика были убиты, а сам он пропал без вести. Жив ли он? Что с ним сталось?
Чтобы выяснить это, Доброумову предстояло совершить должностное преступление — превысив свой уровень доступа, получить в архиве сводку за искомый период обо всех детских домах и спецприемниках, о беспризорных и потерявшихся детях. Подполковник был готов на такое нарушение. Информация о беспризорниках вдруг стала ключевой для проекта. А доложи он об этом по начальству, началась бы многолетняя канцелярская волокита.
Никита уже продумал, как подобраться к нужным файлам, обойдя режим секретности. В архиве он всякий раз заполнял бланк разрешения, куда вписывались номера и названия требуемых файлов. Это разрешение подписывал чиновник, отвечавший за секретность. Выносить информацию из компьютерного зала запрещалось. Но Доброумов увидел в режиме одну брешь. Он решил заполнить бланк разрешения именами файлов, на доступ к которым имеет право. Затем отнести бланк на подпись чиновнику. Перечисляя файлы, Никита оставит скобки незакрытыми. Получив подпись контролера, он впишет имена файлов, на которые права не имеет — после чего закроет скобку. При такой афере надо было обратить особое внимание на цвет чернил, на почерк. Дело облегчалось и тем, что Никита многие годы работал в архивах и был хорошо знаком с чиновником, отвечавшим за секретность. Бдительность контролера притупилась, на незакрытую скобку тот не обратил бы внимания. Получив таким образом доступ к файлам, Никита войдет в компьютерный зал, и снимет с монитора информацию. Для этого он решил использовать миниатюрную цифровую видеокамеру, замаскированную под перстень и невидимую для любых детекторов. То была новейшая разработка его НИИ.
"План великолепен" — сказал себе Доброумов — "Вечером придется отсидеть на этом дурацком совещании по "крайнизму и ужасизму", в центральном офисе РСБ. Постараюсь сбежать пораньше. Быть может, успею зайти в компьютерный зал, получить разрешение и поработать с базой данных".
Янек нервничал, расписывая друзьям свой арест — но все же помянул теплым словом девушку в полицейской форме: ее глаза излучали сострадание. Девушку эту звали Ольга Миловидова. В оценке ее возраста Янек на год ошибся: ей было девятнадцать. Вообще-то, оформлять документы на задержанных не входило в ее обязанности — девушка трудилась в паспортном отделе, выдавая растяпам новые паспорта взамен утерянных. Но с некоторых пор Ольга брала на себя и чужую работу. Пользуясь отзывчивостью и трудолюбием девушки, хитрые коллеги сваливали на ее хрупкие плечи всю бумажную рутину.
Впрочем, многие из мужчин пытались залучить Ольгу в свой кабинет и без всякого повода — просто поболтать. Миниатюрная, голубоглазая и востроносая девушка напоминала птичку. Она и щебетала как птичка, с чарующей задушевностью. Ольга будто озаряла своим приходом грязные кабинеты райотдела, заваленные бумагами и бутылками. Чаще других она заходила к майору Владимиру Ваюршину — заместителю начальника отдела по борьбе с бандитизмом, в прошлом армейскому офицеру. Вот и сегодня Ольга направлялась к нему. В руках она несла цветочный горшок с кудрявыми побегами аспарагуса. Ольга подошла к двери, постучала, не дождалась ответа и осторожно приоткрыла дверь.
Майор Ваюршин, в отличие от многих сослуживцев, терпеть не мог грязи и пыли. И уж вовсе немыслимо было представить у него на полу батареи водочных бутылок, столь обычные для других коллег.
Хирургически чистый кабинет Ваюршина воплощал прямолинейную педантичность. Взгляду не за что было зацепиться — белые пластиковые стены, уныло-серые офисные стеллажи, уставленные кодексами. Напротив двери стоял металлический стол хозяина, с компьютером и аккуратными стопками писчей бумаги. А из окна открывался безрадостный вид на хоздвор управления: склады, гаражи, за ними — белая стена, венчанная колючей проволокой. Унылый пейзаж, в сочетании со спартанским интерьером, производил тягостное впечатление на подследственных, чего и добивался хозяин кабинета.