Рассуждизмы и пароксизмы. Книга 2
Шрифт:
Бунин умер в Париже 8 ноября (как в назидание – на следующий день годовщины революции, не принятой им. «…отмщение и аз воздам…» (к Римл. 19:21) 1953г. Но справедливости ради надо отметить один абзац в «Жизни Арсеньева», причём, в самом начале («Юность», книга первая, третий абзац), который может отчасти показать Бунина, как писателя, глубиною и сакраментальностью мысли, которая приблизительно также мучает и дилетанта лет с двадцати): «У нас нет чувства своего начала и конца. И очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился. Если бы не сказали, я бы теперь и понятия не имел о своём возрасте, – тем более, что я ещё совсем не ощущаю его бремени, – и, значит, был бы избавлен от мысли, что мне будто бы полагается лет через десять или двадцать умереть».
(После этого у дилетанта первый раз «слёзы навернулись на глаза». Но далее в «Жизни Арсеньева»
«А родись я и живи на необитаемом острове, я бы даже и о самом существовании смерти не подозревал. «Вот было бы счастье!» – хочется прибавить мне. Но кто знает? Может быть, великое несчастье. Да и правда ли, что не подозревал бы? Не рождаемся ли мы с чувством смерти? А если нет, если бы не подозревал, любил ли бы я жизнь так, как люблю и любил?» Куприн также был в эмиграции – почти одновременно с Буниным – осенью 1919г. он «перешёл советскую границу и стал эмигрантом», но через 18 лет, в 1937г. (!) вернулся в Россию. «Эмигрантская жизнь – писал Куприн из Парижа – вконец изжевала меня и приплюснула дух мой к земле. Нет, не жить мне в Европах!.. Чем дальше я отхожу во времени от родины, тем болезненнее о ней скучаю… Знаете ли, чего мне не хватает? Это двух-трёх минут разговора с половым из Любимовского уезда, с зарайским извозчиком, с тульским банщиком, с владимирским плотником, с мещерским каменщиком. Я изнемогаю без русского языка…». Бунин вспоминал: «Я как-то встретил его (в Париже) на улице и внутренне ахнул: и следа не осталось от прежнего Куприна! Он… плёлся такой худенький, слабенький, что казалось, первый порыв ветра сдует его с ног, не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слёзы навернулись на глаза». И безысходная бедность. Куприн писал из Парижа: «Сейчас мои дела рогожные… какой это тяжкий труд, какое унижение, какая горечь, писать ради насущного хлеба, ради пары танов, пачки папирос…».
«..Всё, всё дорожает. Зато писательский труд дешевеет не по дням, а по часам. Издатели беспощадно снижают наши гонорары, публика же не покупает книг и совсем перестаёт читать».
Когда в 1956 году, по прошествии 20 лет после смерти автора, Гослитиздат выпустил шеститомное собрание сочинений Куприна тиражом три миллиона – читатели расхватали их в несколько дней.
Горький не однажды негативно высказывался о «Суламифи» Куприна, однако, Воровский относился к ней иначе, в статье о Куприне он писал, что повесть – «гимн женской красоте и молодости».
* * *
1. «Царь Соломон не достиг ещё среднего возраста – сорока пяти лет, – а слава о его мудрости и красоте, о великолепии его жизни и пышности его двора распространилась далеко за пределами Палестины. Соломон предпринял постройку храма господня и дворца в Иерусалиме. Более сотни тысяч рабочих заняты на грандиозных стройках. Через 7 лет завершён храм и через 13 – дворец царя. Масса дорогих материалов, золота, слоновой кости, железа, мрамора, кожи, драгоценных пород дерева, благовонных масел, духов и ароматных курений – подарок царицы Савской пошло на неслыханную роскошь дворца и храм, а также на дворец жены царя – Астис. Каменные бани, обложенные порфиром , мраморные водоёмы и прохладные фонтаны устроил царь из горных источников, низвергавшихся в Кедронский поток, а вокруг дворца насадил сады и рощи и развёл виноградник в Ваал-Гамоне».
2. «Чего бы глаза царя ни пожелали, он не отказывал им и не возбранял сердцу своему никакого веселия. Семьсот жён было у царя и триста наложниц, не считая рабынь и танцовщиц. И всех их очаровывал своей любовью Соломон, потому что бог дал ему такую неиссякаемую силу страсти, какой не было у людей обыкновенных». Также разделял он ложе с царицей Савской, превзошедшей всех женщин в мире красотой, мудростью, богатством и разнообразием искусства в страсти; и с Ависагой-сунамитянкой, согревавшей старость царя Давида… На указательном пальце левой руки носил Соломон гемму из кроваво-красного астерикса, извергавшего из себя шесть лучей жемчужного цвета. Много сотен лет было этому кольцу, и на оборотной стороне его камня вырезана была надпись на языке древнего, исчезнувшего народа: «Всё проходит».
3. «За то, что ты не просил себе долгой жизни, не просил себе богатства, не просил себе душ врагов, не просил мудрости,.. Три тысячи притчей сочинил Соломон и тысячу и пять песней. «Слово – искра в движении сердца», – так говорил царь. И была мудрость Соломона выше мудрости всех сынов Востока и всей мудрости египтян. …жаждал он той высшей мудрости, которую господь имел
(Тут второй раз «слёзы навернулись на глаза» дилетанта). Но тогда не знал ещё царь, что скоро пошлёт ему бог такую нежную и пламенную, преданную и прекрасную любовь, которая одна дороже богатства, славы и мудрости, которая дороже самой жизни, потому что даже жизнью она не дорожит и не боится смерти». (Когда Сталин прочёл новеллу Горького «Девушка и смерть», он сделал надпись: «Это посильнее «Фауста» Гёте. Здесь любовь побеждает смерть». Но не так стало в «Суламифи», там «бог судил иное»: «жестока яко смерть ревность: стрелы её – стрелы огненные»).
4. «Утренний ветер дует с востока и разносит аромат цветущего винограда – тонкий аромат резеды и варёного вина. Милый женский голос, ясный и чистый, как это росистое утро, поёт где-то невдалеке за деревьями. Девушка в лёгком голубом платье ходит между рядами лоз… и поёт. Рыжие волосы её горят на солнце.
Возвращайся скорее, мой милый,
Будь лёгок, как серна,
Как молодой олень среди горных ущелий…
Так поёт она, подвязывая виноградные лозы,.. …Соломон произносит голосом, ласкающим ухо: – Девушка, покажи мне лицо твоё, дай ещё услышать твой голос. Она быстро выпрямляется и оборачивается лицом к царю. Сильный ветер срывается в эту секунду и треплет на ней лёгкое платье и вдруг плотно облепляет его вокруг её тела и между ног. И царь на мгновенье видит всю её под одеждой, как нагую, высокую и стройную в сильном расцвете тринадцати лет; видит её маленькие, круглые, крепкие груди, от которых материя лучами расходится врозь, и круглый, как чаша, девичий живот, и глубокую линию, которая разделяет её ноги снизу доверху и там расходится надвое, к выпуклым бёдрам. Она подходит ближе и смотрит на царя с трепетом и восхищением. Невыразимо прекрасно её смуглое и яркое лицо. Тяжёлые, густые тёмно-рыжие волосы упругими бесчисленными кудрями покрывают её плечи и разбегаются по спине и пламенеют, пронзённые лучами солнца, как золотой пурпур.
(И третий раз у дилетанта «слёзы навернулись на глаза», потому что дилетанту нравятся блондинки, но не восточные красавицы, смуглые и тёмноволосые – хотя бы и с длинными ресницами и не потерявшие способность краснеть от смущения). Она стыдливо опускает глаза и сама краснеет, но под её длинными ресницами и в углах губ дрожит тайная улыбка. – Ты пела о своём милом. Она смеётся так звонко и музыкально, точно серебряный град падает на золотое блюдо.
– Это только песня. У меня ещё не было милого… – А когда ты обернулась на мой зов. И подул ветер, то я увидел под одеждой… Стан твой… и груди твои грозди виноградные. И бёдра твои я увидел. Они стройны, как драгоценная ваза – изделие искусного художника. Девушка слабо вскрикивает, закрывает лицо ладонями, а грудь локтями и так краснеет, что даже уши и шея становятся у неё пурпурными. – Но зачем ты стоишь далеко от меня? Подойди ближе, сестра моя! Сядь вот здесь на камне стены… Скажи мне твоё имя?
– Суламифь… Иногда я рою корни мандрагоры, похожие на маленьких человечков… Скажи, правда ли, что ягоды мандрагоры помогают в любви? – Нет, Суламифь, в любви помогает только любовь. Царь смеётся, тихо обнимает Суламифь, привлекает её к себе и говорит ей на ухо: – …нет такой гордой, такой горячей груди!
Она молчит, горя от стыда и счастья. Глаза её туманятся блаженной улыбкой. Царь слышит в своей руке бурное биение её сердца. Губы её рдеют над блестящими зубами., веки дрожат от мучительного желания. Соломон приникает жадно устами к её зовущему рту. Он чувствует пламень её губ, и скользкость её зубов, и сладкую влажность её языка, и весь горит таким нестерпимым желанием, какого он ещё никогда не знал в жизни. Так проходит минута и две.