Рассвет над Киевом
Шрифт:
«Як», спущенный с тормозов, рванулся на взлет.
Летом нас мало интересовало, куда с аэродрома придется ехать ночевать. Палатка или дом, общежитие в сарае или землянке, в городе или в деревне — все равно: была бы только крыша. После напряженной работы мы засыпали мертвым сном, едва добравшись до постели. Осенью погода обычно плохая, день короткий, летаем мало, и квартира, где приходится проводить большую часть суток, приобретает немаловажное значение.
К общему удовольствию,
На новом месте Кустов с первой же ночи потерял покой. Прежде засыпал сразу, спал долго, крепко. Теперь ему не спалось, он испытывал необходимость поделиться со мной своими переживаниями. Секретов друг от друга у нас давно уже не было.
— Чем же Люся так здорово тебе понравилась? — спросил я его.
— Всем.
— Да ты ее разглядеть-то как следует не успел.
— Мне кажется, что я ее знаю давным-давно.
— Если бы знал, то сейчас лежал бы спокойно, не крутил бы на кровати бочки. Неопределенность всегда волнует.
— Это хорошо или плохо?
— А ты как думаешь?
Слышу мечтательный вздох:
— По-моему, хорошо.
— Я тоже так думаю. Если бы в жизни все было ясно и не было никаких волнений, люди застыли бы в ленивом спокойствии.
— И наверно, вымерли бы со скуки, — добавил Кустов.
— Давай спать, — сказал я товарищу. — Тебе же завтра вечером идти на свидание.
Кустов влюбился по-настоящему. Он ничего не мог делать наполовину. Воевать так воевать, отдыхать так отдыхать, любить так любить. Он во все вкладывал сердце и всю страсть своего неугомонного характера.
Каждый вечер он стал проводить с Люсей. Чтобы не расставаться с ней, думал устроить ее работать в полку или в аэродромном батальоне, обслуживающем нас.
Его увлечение меня тревожило. И не потому, что это была любовь с первого взгляда. Это бывает. У меня возникло опасение, что постоянная близость Люси будет отрицательно сказываться на боевых делах. Почувствовать на себе беспокойный взгляд любимой перед вылетом — значит внести сомнение в душу. И ты уже не боец. Ты ранен тревогой и за себя и за нее. Я сказал об этом Кустову.
— Неправда, — ответил он. — Личное счастье никому не мешает в работе.
— Но война-то мешает любви.
Кустов за эти дни очень изменился. Он стал более уравновешенным, спокойным и даже каким-то щеголеватым. Если раньше брил свою редкую бородку через три-четыре дня, теперь — каждый вечер; раньше никогда не пользовался утюгом, теперь с его брюк галифе не сходят свежие стрелки. Раньше он, как Герой Советского Союза, пользовался одним преимуществом — больше других летал в бой. Теперь где-то узнал, что Героям Советского Союза полагается улучшенное обмундирование, и решил этим воспользоваться — сменить хлопчатобумажные
— Безобразие! Нашили на лилипутов!
— Не кипятись. Таких гренадеров, как ты, среди истребителей раз, два — и обчелся, — заметил я. — А потом, почему тебе так приспичило именно сегодня? Обещали же скоро привезти. Потерпи.
— Так-то оно так, но обидно, сегодня мы с тобой должны пойти к Люсе.
Хотя керосиновая лампа горела тускло, я в зеркале хорошо видел его лицо, довольное и чуть загадочное.
— Похоже, дело клонится к свадьбе.
— А как же! Нам обоим нужно будущее.
Во второй половине ноября в Киеве выпал снег, прибавивший сырости. Когда мы вышли из дому, было уже совсем темно и довольно холодно, но лужи так и не замерзли, и под ногами хлюпала грязь. Послышался далекий треск зениток. Где-то за Днепром, не то над Дарницей, не то еще дальше, — в небе запрыгали светлячки. Над головой в вышине пронеслись ночные истребители. Вскоре залпы зениток заглушили гул рвущихся бомб. Ночь начали резать лучи прожекторов. Рявкнули зенитные батареи у Днепра, прикрывающие переправы. Совсем невдалеке, на южной окраине города, загрохотали новые батареи. Задрожала и застонала земля.
Мы шли молча. Канонада заглушила разговор, придавила мысли, вызвала тоскливую тревогу и чувство страшной беспомощности. Я спросил Кустова:
— Может, вернемся?
— Нет, нет! — заторопился он и, очевидно, опасаясь, что я не разобрал его слов и могу повернуть назад, взял меня за руку.
Гул постепенно ослабевал. Наконец наступила тишина. Показалась луна. На душе полегчало. Незаметно дошли до развалин Сахарного института, свернули на Железнодорожную улицу.
— Меня после войны наверняка из-за разбитой ключицы спишут с летной работы. Уже хотели списать в госпитале, еле уговорил.
Сколько в авиации таких «бракованных калек»? Меня тоже пять лет назад забраковала медицина. Был списан с летной работы и Николай Тимонов. Я знаю еще много таких людей, и все они прекрасно воюют. Значит, дело не только в здоровье. Воля, решительность, чувство гражданского долга важнее физического состояния. Силу в борьбе дает энергия души. Врачебные комиссии должны это учитывать.
— На штабную работу не пойду. Демобилизуюсь, — продолжал Кустов, — поселюсь в Киеве, окончу институт. Эх и заживем же мы с Люсей…
— Не мели чепухи, — перебил я Игоря. — Таких, как ты, нельзя увольнять. Негоден будешь летать — найдут другую работу. Не могут же в армии оставить только тех, у кого, как часы, бьется сердце и нет на теле ни одной царапины. Ты должен кончить академию. Полюбишь штабную работу. Каждый умный командир любит штаб.
— А ты бы пошел?
— Если нужно будет, пойду. Лучшие штабные командиры, как правило, выходят из летчиков.
Мы остановились перед двухэтажным домом. Кустов как-то сразу притих.