Рассвет над океаном
Шрифт:
— Не понимаешь? Конечно, где тебе понять! — сплёвывает мистер Рейнс. — Тебя не воспитывали как Паркера, ты лишь носитель наших генов. Свобода, сын мой, свобода — вот наш главный дар. Свобода от прогнившей человеческой морали. Свобода от обязательств перед теми, с кем мы связаны кровными узами — перед детьми и родителями, перед братьями и сёстрами. Свобода от всего того, что мешает людишкам достигать желаемого. Свобода — и стремление к власти. Мой сверхчеловек… мои сверхлюди — я знаю, их будет много! — станут истинными хозяевами этого мира.
Блеск
— Ты снова ошибаешься, — говорю я. — Я — настоящий Паркер. Вспомни, в каких условиях я вырос! Мне следовало быть преданным Центру, но вместо этого я сбежал и делаю только то, что хочу. Хмельная сладость власти знакома мне не понаслышке — мало что сравнится с удовольствием от манипулирования мелкими человеческими страстями. А теперь, как видишь, я держу на мушке своего родного отца — и, не раздумывая, выстрелю, если он не примет моего предложения.
Мистер Рейнс рассматривает меня с таким удивлением, словно я — муха-дрозофила, у которой вдруг выросло несколько лишних пар крыльев.
— В чём ты ещё сомневаешься, папа? Отдай мне мисс Паркер. Я вылечу её. Никто другой не сможет этого сделать, но я её вылечу, потому что ради меня она захочет жить. И она от меня родит. По любви и взаимному согласию, что может быть лучше? Если, конечно, тебе нужен здоровый ребёнок, а не биомасса.
— Сын мой, ты слишком умён, чтобы рассчитывать, что я под честное слово отпущу вас из Центра.
— Тебе вообще не надо нас отпускать. Оставь нас вдвоём в тихом и хорошо охраняемом месте. Подземелья Центра не тянут на роль курорта, но, я уверен, у тебя найдётся что-нибудь более подходящее.
— Я не единственный в Центре, кому ты нужен.
— Собираешься заработать себе очки, выдав меня триумвиратским? Тогда тебе придётся посвятить их в некоторые тонкости проекта Genomius. Они узнают, что вместо настоящих свитков — бесценного «лабораторного журнала» моего пра-пра-пра-пра-прадеда — им подсунули фальшивку. А последняя женщина Джемисон всё равно умрёт, не оставив потомства. Нет, папа, пока дело не будет сделано, ты меня не выдашь. Наоборот, ты очень хорошо меня спрячешь.
Он уже согласен, я это вижу. И отвечаю на последний, незаданный вопрос.
— А потом я буду работать на Центр. Жизнь и безопасность мисс Паркер — не такая уж дорогая плата за моё добровольное сотрудничество, правда?
Ладони мистера Рейнса, на протяжении всего разговора ни на секунду не прекращавшие своей пляски, расслабленно останавливаются. Дряблая щека больше не дёргается. «Папа» принял решение.
— Ты убедил меня, Притворщик. Ты её получишь. Следуй за мной.
Часть III. ЭРНЕСТИНА ДЖЕЙН Дом в лесу, весна 2002-го года
40. Мисс Паркер. День 7-й, раннее утро
Не тошнит! Надо же, меня больше не тошнит! Уже забыла, как это бывает. И ничего не болит. Я умерла?
Пахнет отдушкой для белья, немного —
Глаза открывать страшно… Что я увижу? Бесконечный свет или бесконечную темноту? Или самое скверное — серое и жёлтое, воспалённый глаз камеры под потолком, и… В голове — карусель нечётких воспоминаний, более или менее отвратительных. Лайл, Рейнс, Салливан. Явь и бред вперемешку, не разграничить! Что последнее случилось со мной наяву? Наверное, теперь и не вспомню.
Светлым пятном — мама. Платье в цветочек, платок, прохладное касание руки. То, что не давало мне саму себя потерять в беспамятстве. Светлым пятном — Джарод. Я не хотела, чтобы он был рядом, я просила его уйти, я всё сделала, чтобы он смог исчезнуть, но он появлялся снова и снова.
Бред бесспорный: снежная равнина, рассечённая холодной чёрной рекой, с бесчисленными рукавами и притоками. Я лежала на плоту, который несло вниз по течению, и всё ждала, когда замёрзну насмерть вместе с рекой. И всё никак не замерзала.
Задержав дыхание, медленно открываю глаза. Белёный потолок с ветвистой трещиной — вот они, моя река и моя равнина! На самом деле, это всего лишь потолок, который давно не ремонтировали, а воздух, которым я дышу — тёплый и живой. Не Центр.
Господи, это же не Центр!!!
Осторожно поворачиваю голову. Прямо перед носом — очень старые, выцветшие обои в розочку. Смотрю в другую сторону. Большая пустоватая комната, окно в полстены, воланы плотного тюля, подсвеченного рыжим. В дальнем углу — стойка для капельницы. На прикроватном столике — фарфоровый с позолотой кувшин, чашка и батарея ампул и блистеров.
Где я? Если в клинике, то это очень странная клиника.
Сажусь в подушках и замираю, захваченная новым — блаженным! — ощущением. Чистая! Я — чистая! Чистые волосы, заплетённые в две косицы, чистое тело, чистая постель. Удобная, между прочим, постель… разве что слишком мягкая. А человек, заплетавший мне косички, кто бы он ни был, не желал мне зла.
Тянусь к кувшину. Почти не расплескав воду, наполняю чашку. Худые, бледные, исколотые руки — неужели это мои руки?! Вода совсем не холодная, но очень вкусная — никогда не пила такой вкусной воды!
Потихоньку, опасаясь приступа дурноты или головокружения, опускаю ноги на пол и встаю. Всё в порядке. Сердце заходится, и слабость, но с прежней слабостью нельзя даже сравнивать! А что это на мне надето? Ночная сорочка до пят, тонкое белое полотно, вышитое вручную… В каком сундуке её нашли? Подобные, наверное, носила моя бабушка!
Пол из некрашеного дерева, ковёр, выцветший, как обои. Подхожу к окну, отодвигаю кружевную завесу. В частых перекрестьях оконной рамы — кусок рыжего по-утреннему неба и непроницаемая ярко-зелёная стена леса. Понятно, почему так пахнет хвоей. В носу вдруг становится щекотно от подступивших слёз — я не думала, что ещё когда-нибудь увижу деревья и небо!