Рассвет страсти
Шрифт:
Угрюмая гримаса превратилась в сердитый оскал. Потому как ее жестокие слова ничем не напоминали о грезах. Язвительные, разящие, они действовали на него словно ушат холодной воды из той заводи. Они преследовали его – и трезвого, и пьяного. Он до сих пор не понимал, как вообще вытерпел такую дерзость. И к тому же глупую дерзость. Ведь все, от первого до последнего слова, являлось чепухой. Скажите, пожалуйста, позарился на ее ненависть! Надо быть последней самовлюбленной дурой, чтобы вообразить, будто он только о ней и думает! Да какое ему дело до ее – и вообще чьей бы то ни было –
Ему пришлось даже зажмуриться, чтобы подавить внезапную вспышку ярости. Наверное, она наговорила гадостей, чтобы отомстить за то, как он с ней обошелся. Ей ведь пришлось несладко в тот день в буфетной, когда Дик застал их за поцелуем. Грей вздохнул. Он действительно сожалел о той злополучной сцене. Хотя верно и то, что он желал любыми путями выжить из дома гостей. Их лица слишком больно напоминали о том, кем он был прежде. Но Грей собирался просто сделать вид, будто навещает Аллегру в буфетной каждый день. А Дик сам бы предположил, что их свидания носят интимный характер.
А потом он увидел Аллегру и ненависть к Уикхэму, живым пламенем полыхавшую в ее очах. От этого загорелась его собственная кровь, словно в прежние времена, когда он был силен и полон жизни. И внезапно родилось желание завладеть ею, чтобы согреть свое окаменевшее сердце в жаре этого огня. Он позабыл обо всем, кроме этой всепоглощаю щей жажды жизни.
Грей вовсе не собирался ставить Дика в столь неловкое положение. И уж тем более позорить девчонку у него на глазах. Он попытался просить прощения, но, как всегда, сделал это неловко и не вовремя. А может, в том виновата его необузданная гордость.
Но так или иначе, она его простила. Грей знал наверняка. Поразительно милое, нежное создание. Вчера, в Ладлоу, он успел прочесть прощение у нее в глазах. А прошлой ночью…
От этих нескольких часов у Грея остались лишь неясные воспоминания. Память сама старалась избавиться от того, что он творил в припадке ярости и безумия. Когда его поступками руководил таившийся в душе демон – и джин, да, джин. Но кое-что Грей запомнил. Нежные поцелуи, и ласковые объятия, и слова, целившие душу не меньше, чем снадобье, которое она приготовила для его ран.
Ридли улыбнулся и нащупал в кармане маленькую резную фигурку. Так, просто смешная безделушка, игрушка, какими торгуют в бедных кварталах Ладлоу. Деревянный цветок, довольно грубо вырезанный и ярко раскрашенный. Каждый из шести лепестков был закреплен на кусочке кожи. Их можно было свернуть в подобие бутона, и тогда появлялось изображение ангелочка. Грей тихонько засмеялся. Он и сам не знал, зачем купил эту штуку. Но чем-то же она привлекла его внимание. Такая пустяковина. Но наверное, ее можно будет подарить Аллегре.
Тут Ридли так рванул уздечку, что конь протестующе заржал. Он играет в игрушки?! Да что же это за дьявольщина? Ему что, больше нечего делать, как покупать безделушки для норовистой служанки? Она ему никто, она служанка по договору! Просто в такую ночь, как эта, ей было совсем нетрудно околдовать Грея. Еще бы, с такими милыми глазками, певучим голоском и возможностью
Черт побери, с того самого дня, как ее занесло в Бэньярд-Холл, Грей лишился покоя. Ей удалось разбудить давно забытые чувства – чувства, которые он похоронил вместе с Руфью. Гнев, ревность. Они снова набросились на Грея. И барабанят в запертое на замок сердце. Он попытался не обращать на Аллегру внимания, оставил ее в покое. И все равно куда ни ткнись – перед глазами маячит ее лицо. А чувства терзают его душу, словно сорвались с цепи. Желание. Страсть.
Дальше – хуже. Ибо вместе с ними вернулась и боль. О да, ужасная, нестерпимая боль, от которой нет спасения. Вот потому нынче утром он так оплакивал смерть той старухи. Совершенно незнакомой ему нищенки. А Грей стоял в саду, укрывшись за розами, и рыдал как дитя.
Виконт тяжело вздохнул. Нужно вернуть утраченный покой. Снова очерстветь, чтобы дни стали более переносимыми, а ночи – короткими. Но теперь, по милости наглой девчонки, он даже в работе не может забыться. Джин также не в силах заглушить бушевавшие в груди чувства. Возможно, это признаки оздоровления? Возможно, эта боль сродни той щекочущей боли, которая говорит о заживлении ран? О том, что он еще жив?
Еще раз взглянув на зажатую в пальцах игрушку, Грей с проклятием зашвырнул ее подальше в кусты. И цинично рассмеялся. Возможно, это признаки безумия, порожденного собственным бессилием? Хэмфри поджидал хозяина, выйдя на дорогу.
– Милорд, – забормотал привратник, небрежно коснувшись пальцами полей засаленной шляпы, – что-то вы нынче припозднились. Мистер Бриггс шибко беспокоился.
– Я что, мало плачу тебе, Хэмфри? – злобно ощерился Грей, все еще гневаясь на Аллегру. – Ты и так ни черта не делаешь! И не постесняешься проспать целое утро, чтобы оправдать лишних пару часов в этот вечер! – Не замечая ужимок Хэмфри, он повелительно взмахнул рукой: – Открывай ворота, живо!
Конь осторожно двинулся по аллее. Сюда, под деревья, не проникало лунное сияние. Грей ехал шагом и невольно припоминал, как блестели глазки Хэмфри. Что там болтала девчонка? Он добивался ненависти? Ну и чушь! Но тогда зачем было так набрасываться на Хэмфри? В конце концов, привратник имеет право спать по ночам, как и все нормальные люди. Ридли снова помрачнел. Несмотря на абсурдность, дерзкая мысль – а вдруг девчонка сказала правду – не давала ему покоя.
За деревьями возникла темная громада Бэньярд-Холла. Он почти весь был погружен во тьму – только в хозяйских покоях мелькал огонек свечи. Кроме того, кто-то еще хлопотал на кухне, да Бриггс по обыкновению засиделся допоздна над бумагами.
И еще кто-то находился на чердаке. Свеча то появлялась, то исчезала и снова мигала возле окна. Странно. Никто из челяди там не живет. На чердаке одни кладовые. Грей знал это точно. Какого черта там кто-то шляется в столь поздний час?
Пожалуй, прежде чем удалиться к себе, стоит подняться по черной лестнице и заглянуть на чердак. Вот будет сюрприз, если туда забрался злоумышленник. Слуги и так изрядно воруют, но при этом хотя бы скрываются. А открытого воровства он терпеть не намерен!