Рассвет в окопах

Розенберг Исаак

Несмотря на унижения и невыносимые страдания, поэт продолжал творить. Как рядовой, он не имел права ни на личное время, ни на личное имущество. Но в его походном ранце была книга Джона Донна. А по вечерам, улучив свободную минутку, он находил обрывок почтовой бумаги, огарок свечи, огрызок карандаша и записывал стихотворение. Затем текст запечатывал в письмо и отправлял родным или друзьям. «Когда нам дают небольшой отдых и все предаются карточным играм и склокам, — писал он Эдварду Маршу, — я добавляю к своим стихам строчку или две, а если удается, то и больше».

Возможно, командиры считали этого маленького, тщедушного человечка, задумчиво склонившегося над стихами, никудышным солдатом. В действительности рядовой Исаак Розенберг, личный номер 22311,

совершал настоящий духовный подвиг во имя прекрасной английской поэзии, во имя сладкозвучной арфы Давида…

Писатель Роберт Грейвз, анализируя ситуацию в английской поэзии начала ХХ века, разделил ее по направлениям: справа поместил традиционалистов во главе с Альфредом Остином, в центре — поэтов георгианской школы Лоуренса Биньона, Ласкелза Аберкромби и Гордона Боттомли, а слева — авангардистов под предводительством Эзры Паунда. И только для Исаака Розенберга не нашел подходящего места. По его мнению, поэт всегда стоял особняком, не примыкая к какой-либо поэтической школе. Это было делом рискованным: в одиночку сложнее пробиться на литературный Олимп

Между тем, перед Розенбергом был превосходный пример аутсайдера — ирландский англоязычный поэт Уильям Батлер Йейтс. Находясь внутри английской культуры, он не происходил из английской культуры. Розенберг познакомился с ним в кафе «Ройял», и увидел в нем образец для подражания. Ведь, как и Йейтс, он тоже считал себя чужаком, не чувствующим никакой привязанности к той идеальной пасторальной Англии, что взахлеб воспевалась георгианцами.

Как у еврея, выросшего среди трущоб Восточного Лондона, его опыт английской культуры разительно отличался от прекрасного домашнего воспитания и образования его наставников Эдварда Марша или Роберта Тревельяна. Это были богатые аристократы, готовые почти непрестанно заниматься искусством и благотворительностью, тогда как ему приходилось с трудом сводить концы с концами. И он пошел своим одиноким путем, отчего и стал выглядеть в глазах интеллектуала Роберта Грейвза «прирожденным революционером».

Разумеется, не обошлось без влияния классика английского поэзии Джона Донна, а также современных ему поэтов Ласкелза Аберкромби и Зигфрида Сассуна. Впрочем, сатирическая публицистичность, характерная для боевых зарисовок Сассуна, лишь изредка присутствует во фронтовом творчестве Розенберга, разве что в стихотворениях «Умирающий солдат» и «Бессмертные». В то же время в нем четко прослеживается ригористический стиль, свойственный поэтам-метафизикам: не зря с собой на войну он взял книжку Джона Донна. Ну и, конечно, было бы странно, если бы стихотворец, чьим первым творением была «Ода арфе Давида», не обратился бы к древним родовым истокам — к ветхозаветным преданиям.

Впоследствии Зигфрид Сассун обнаружит в творчестве Розенберга «органику соотнесенности английского и древнееврейского начал». Как представляется, все куда сложнее: очевидно, поэт стремился сопрягать в своих стихах элементы самых разных религиозных, мифологических и культурных традиций — античных («Солдат: двадцатый век», «Девушка солдату при расставании», «На марше», «Лузитания», «Возвращаясь, мы слышим жаворонков»), древнееврейских («Через эти пасмурные дни», «Еврей», «Разрушение Иерусалима вавилонскими ордами», «Горящий храм»), древнескандинавских («Дочери войны»), кельтских («Рассвет в окопах»), христианских («Мертвые герои», «В окопе», «На войне», «Весна, 1916», «Получив известие о войне»).

Такой удивительный синтез отнюдь не являлся случайной эклектикой, а был сознательным стремлением поэта к созданию таинственной гармоничной картины бытия, где небесный свет побеждает тьму, где небесная музыка одолевает земную какофонию. В этом смысле духовная всеотзывчивость, расцвеченная чудесным умением живописать словами, становилась оригинальной чертой творчества Исаака Розенберга. Весной 1917 года он написал «Возвращаясь, мы слышим жаворонков», и в этом пророческом стихотворении высокая божественная нота его поэзии звучала особенно пронзительно:

Мы устало бредем по военной тропе В наш постылый палаточный лагерь — К долгожданному сну. Но послушай! Вот радость, вот странная радость — Зазвенела небесная высь от невидимых птиц, Заструилась музыка на нас, обратившихся к небу.

Так и случилось год спустя: в ночь на 1 апреля поэт с товарищами отправился патрулировать проволочные заграждения вдоль передовой. Назад никто не вернулся. Вскоре были обнаружены останки одиннадцати солдат. Предположительно, противник на них напал внезапно — из засады. А они так устали, так стремились в свой палаточный лагерь, что ничего не заметили на пути. И только один солдат был застигнут врасплох по иной причине — он остановился и поднял к небу отрешенное лицо.

Он слушал жаворонков.

Евгений ЛУКИН

СТИХИ

АВГУСТ 1914

Что в нашей жизни сожжено Пылающим огнем? Сердечной житницы тепло? Печалимся о чем? Есть три начала бытия: Мед, золото и медь. Исчезли золото и мед, Осталась медь греметь. Ожесточилась наша жизнь, И нежность истекла. И жито выжжено в полях, И в сердце нет тепла.

НА МАРШЕ (ВИД ИЗ ЛЕВОЙ КОЛОННЫ)

Мои глаза ловят могучие шеи, Сильно откинутые назад — Их кирпично-красное мерцание. Руки, как огненные маятники, Раскачиваются параллельно хаки — Полевой формы горчичного цвета — В такт машинальному шагу. Мы возрождаем древнюю славу, Обнажая крепкие шеи и руки. Не грохочет кузница Марса; Но прозорливый ум кует железо, Чтоб подковать копыта смерти (Которая сейчас молотит воздух). Слепые пальцы мечут железную тучу Пролить бессмертную тьму На сильные глаза.

СОЛДАТ: ДВАДЦАТЫЙ ВЕК

Тебе любовь моя, Титан! Ужели ты — не я? И Цезарь, и Наполеон Явились из тебя. Из страждущих очей твоих, Что целовала смерть, Они явились в этот мир Сих малых не жалеть. Страданьем взращены твоим, Вечно живыми став, Они твою вобрали мощь, Тебе на плечи встав. Пусть опасаются они Твоих окрепших рук: Ведь спал ты, как Цирцеи хряк, А тут очнулся вдруг.