Рассвет
Шрифт:
Я захотела рассказать о Филипе, но Ферн потянулась ко мне и стала лепетать мое имя.
– А где папа и Джимми? – спросила мама.
– Они пошли купить кое-что из продуктов в бакалею. Папа решил, что я должна сразу идти домой, чтобы помочь тебе с Ферн.
– Я рада, – мама глубоко вдохнула. – Малышка так утомила меня сегодня.
– Не только в ней дело, – осторожно проговорила я.
– Можешь дать мне стакан воды, дорогая? У меня пересохли губы, – попросила мама.
Я принесла ей воды и смотрела, как она пьет. Ее адамово яблоко выступало, словно поплавок на леске удочки.
– Ты давно обещаешь, что пойдешь к доктору, если тебе не станет лучше от настоев трав. И что же, тебе не стало лучше и ты не собираешься выполнять свое обещание. – Мне было неприятно говорить с ней об этом, но я полагала, что теперь это необходимо.
– Это всего лишь затянувшийся кашель. У меня была кузина в Джорджии, у которой простуда держалась почти год, пока отпустила.
– Что ж, она, как и ты, страдала целый год напрасно.
– Ладно, ладно. Ты становишься хуже, чем бабушка Лонгчэмп. Когда я была беременна Джимми, она не оставляла меня в покое ни на минуту. Все, что я делала, было неправильно. Когда я родила, почувствовала настоящее облегчение, словно скинула ее со своей спины.
– Бабушка Лонгчэмп? А я думала, что ты родила Джимми в дороге, у фермерского дома.
– Что? Ах, да. Так и было. Я имела в виду, пока я не покинула ферму.
– Но разве вы с папой не уехали сразу после того, как поженились?
– Не сразу. Вскоре после этого. Хватит допрашивать меня так настырно, Дон. Я не способна сейчас думать, – отрезала она. Это было не похоже на нее, но я вообразила, что это из-за ее болезни.
Я подумала, что следует сменить тему. Я не хотела делать ее несчастной, пока она все еще так сильно страдает.
– Ты только представь, мама! – сказала я, качая Ферн. – Я собираюсь петь соло на концерте! – с гордостью заявила я.
– Правда? Господи, как же хорошо, как хорошо! Она прижала руки к груди. Даже когда она не кашляла, она выглядела так, словно ей было трудно дышать, особенно, если что-то вызывало ее удивление или она делала какое-то движение слишком быстро.
– Ну, разве это не чудесно! Я знала, что ты еще покажешь всем этим богатым людям, что они ничуть не лучше тебя. Подойди ко мне, я обниму тебя.
Я опустила малышку Ферн на кровать, и мы с мамой обнялись. Ее тонкие руки обхватили меня так сильно, как только они могли, я почувствовала ее ребра сквозь сбившуюся рубашку.
– Мама, – глаза мои наполнились слезами, – ты так сильно похудела.
– Не так уж и сильно, и мне надо было сбросить несколько фунтов. Я поправлюсь опять очень скоро, вот увидишь. Знаешь, когда женщина в моем возрасте хочет набрать вес, ей достаточно только нюхать пищу, – пошутила она и поцеловала меня в щеку. – Прими мои поздравления, Дон, дорогая. Ты уже сказала об этом папе?
– Да.
– Я уверена, что он уже надулся от этого.
– Мама, я хочу попросить тебя об одной вещи, в связи с концертом.
– Да?
– Поскольку это совсем особый случай и все такое, как ты думаешь, можно будет Филипу Катлеру заехать за мной и отвезти меня? Он обещает вести машину осторожно и…
– Ты спросила об этом папу? – спросила она.
– Угу, он сказал: «Посмотрим». Но я думаю, что если ты разрешишь, он тоже согласится.
Она вдруг встревоженно взглянула на меня.
– Это недолгая поездка, мама, и мне действительно так хочется поехать с Филипом. Другие девочки моего возраста ездят кататься и ходят на свидания, но я не жалуюсь…
Она кивнула.
– Я не могу запретить тебе взрослеть, Дон, да и не хочу. Но я не хочу, чтобы у тебя было что-то серьезное с этим мальчиком… вообще с любым мальчиком. Не будь похожей на меня и не губи свою юность.
– О, мама, я же не собираюсь выходить замуж. Я всего лишь собираюсь на весенний концерт. Ну что в этом плохого? – умоляла я.
Мама кивнула в знак согласия. Она выглядела обессиленной и постаревшей.
– О, мама, спасибо тебе! – Я снова обняла ее.
– Дон, возьми меня, – ревниво позвала Ферн. – Дон, возьми!
– Ее Высочество зовет, – сказала мама и тут же снова откинулась на свою подушку.
Я была в смятении от счастья, что пойду на свидание, и от печали и боли за маму.
Мистер Мур решил удвоить мои уроки на остаток этой недели. Наконец наступил день концерта. В перерыве на ланч мистер Мур играл на фортепьяно, а я пела. Дважды у меня дрогнул голос. Он прекратил игру и посмотрел на меня.
– А теперь, Дон, – сказал он, – я хочу, чтобы ты сделала глубокий вдох и успокоилась, прежде чем мы пойдем.
– О, мистер Мур, я не смогу сделать это! Я вообще не понимаю, почему я решила, что смогу! Но петь соло перед всеми этими людьми, большинство из которых ходит в оперу и бывает на Бродвее в Нью-Йорке, и знает, что такое настоящий талант…
– Вы и есть настоящий талант! – сказал мистер Мур. – Вы полагаете, что я бы вытащил вас одну на эту сцену, если бы так не думал? Не забывайте, Дон, что, когда вы выходите на нее, я тоже выхожу. Ну, сейчас вы не намерены подвести меня, не так ли?
– Нет, сэр, – сказала я дрогнувшим голосом.
– Помните, как однажды вы говорили мне, что хотели бы быть похожей на птицу, которая сидит высоко на дереве и поет, не заботясь, слушают ее или нет?
– Да, я и сейчас хочу этого.
– Вот и хорошо, тогда закройте глаза и представьте, что это вы сидите на ветке и поете на ветру. Пройдет немного времени, и вы, как птенец, обретете крылья и полетите. Вы взлетите высоко, Дон. Я просто уверен в этом.
И вдруг исчезла его херувимская улыбка, исчезла его проказливая ухмылка, исчезло веселое сверкание его глаз. Теперь его лицо было каменно серьезным, его слова и глаза наполнили меня уверенностью.