Растяпа. Камо грядеши
Шрифт:
– Звучит достаточно противно. А впрочем, пусть будет, что будет.
А давно ли я стал фаталистом?
В восемнадцать лет поступил в институт, в девятнадцать вылетел, но не расстроился, а пошел служить Отечеству. Отслужил нормально – собрал все мыслимые награды и отметился в Книге Почета части. Опять институт и новый успех – мой портрет на главной доске почета. Теперь завод – и что-то не так.
А что не так и почему?
И во флоте и в институте все начиналось с большими трудностями, но я выстоял, перетерпел и добился успеха. На заводе вдруг не заладилось. Ведь я так и думал,
Выходит – там не хотел, а получилось, здесь хочу, и невпротык.
Наверное, что-то изменилось во мне…. Раньше я не думал о деньгах – мелко, скучно. Мечтал повернуть ход мировой истории – внедрить коммунизм на всей планете, освоить космос для человечества. Потом женился, и пропали мечты, а появилось нестерпимое желание сделать карьеру, чтобы жене было счастье со мной.
Вывод – жены делают нас честолюбивыми и… несчастными.
Два слова о деньгах.
Я, непьющий и молодой, физически крепкий, мог стать бы к станку и зарабатывать в месяц 1000 р., как тот латыш с пуговицами от кальсон вместо глаз. Но кто же мне даст: получил диплом – будь добр вкалывать инженером минимум три года, гласит закон. Вовку нашего Булдашева, как лучшего студента выпуска, оставили на кафедре младшим научным сотрудником, а платят 70 р. Он, как услышал про мои 150, лицом потемнел.
Теперь о бунте, который с Чайкой обсуждали.
День всего бастовали, а каковы последствия…. Бригады расформировали, переформировали – бригадиров нагнали, новых избрали. Из цеха вон попросили Чугунова, Шабурова и меня. Не знаю, где теперь те, а я в другом цехе сменным мастером механического участка.
Нас всего двое здесь ИТР – старший мастер и я. Кстати, он тоже окончил ДПА и всегда ходит в первую смену, ну а я, стало быть, во вторую. Делали мы полусборку 322-го заказа – токарные, фрезерные и сварочные операции на полуавтоматах. Никакой штурмовщины – ритм расслабленный и спокойный. В ночную смену мою вообще никто не хотел работать – пили, спали, резались в карты на деньги в закутке за автоклавами термической обработки. В прежнем цехе за порядком следили бригадиры, а здесь коллектив станочников-сдельщиков – каждый сам себе бригадир.
В первую нашу встречу мою производственную задачу старший мастер сформулировал просто:
– Смотри за безопасностью на рабочих местах. Пьяных не допускай – выключай станок и отправляй.
Угрюмым кроманьонцем хожу по участку. Попытки заставить мужиков подняться к станкам приводят к злобной ругани и угрозам – я их премии грозился лишить, они меня здоровья или жизни. Мои обращения к старшему мастеру встречались усмешками – учись, мол, ладить с людьми. Смены менялись через неделю, но не с одной не поладил. А когда увидел «хлюзда, отхаренного в туза», теперь уже сварщиком на полуавтомате, то и попытки оставил. Но не мог успокоиться.
Мне говорили, что я похудел – спал с лица и стал сутулиться.
Много думал. С трудящимися участка почти не общался: никто из отлынивающих от работы не показался мне достойным внимания – ни особенно умным
Адаптироваться в этой среде не хотелось. При этом, если окружающие меня отравлены безысходностью, то сам я вдобавок отравлен отвращением к ним.
Каждому следовало бы бояться одного только человека – себя самого. Но предвкушение опасности извне – хорошее состояние. По крайней мере, когда я окончательно решил, что однажды меня пришьют работяги, то почувствовал себя помолодевшим. Повеселел – смерть в молодости не лишена преимуществ. Сначала изображал бодрого, потом вошел в роль и действительно сделался бодрым. Даже прикалываться начал над пролетариями – чего себе раньше не позволял.
Мне с детства внушали отвращение к насилию, но жизнь научила, что насилие может быть оправдано, когда ты в опасности. А вот думать о насильственной смерти было захватывающе. Я возненавидел будущего своего убийцу всем естеством. Вглядывался в лица номинально подчиненных мне людей и думал, что этот смрадный упырь ходит со мной в одну раздевалку и душевую, дышит одним со мной производственным воздухом. Каким способом он попытается прикончить меня? А может, я, изловчившись, раньше успею всадить ему финку. Но ножа с собой не носил.
Иногда вид неработающих станков, как свидетельство моей недееспособности, приводил в бешенство – самообладание покидало, и я бродил по участку, излучая в пространство лютую ненависть. Перед глазами сами собой возникали картины, одна другой красочней: вот я бью кому-то в глаза растопыренными пальцами, и его удивленные яблоки выскакивают мне на ладонь; вот удар ребром ладони в кадык, и он захлебывается кровью; вот, схватив за шевелюру, я толкаю его физиономию под бешено вращающуюся фрезу.
Стал размышлять о труде и порядке, потому что пытлив и дотошен.
Как заставить людей работать, если они не хотят, а у меня нет никаких рычагов воздействия? Хоть на ушах стой – а никак! А все почему? Да потому, наверное, что так уж муторно устроен человек. Или вот говорят – система? А что система? При Сталине работали, а система та же была. Пристрелить одного-двух? Фашисты были молодцы – арбайтен или пуля в лоб! И толковая мысль – лоботрясов в печь, чтобы улучшить породу человеческую. Кто сказал, что евгеника – лженаука?
Вот такая картина участка, на который меня сослали.
Именно там и тогда обстоятельно стал размышлять – есть ли Бог?
И знаете что? Похоже, что все-таки – да!
Господу, видимо, нравится испытывать всех на прочность – ну и я не исключение.
Уж такая у меня натура с ужасным характером и самомнением, но это не мешает мне иметь или пытаться иметь по любому вопросу собственное суждение. И плевать, если оно кому-то не приходится по вкусу – я ведь не лезу с наставлениями: мне б только понять и объяснить себе, что же происходит вокруг. Вот и все.