Ратибор Южных Рысов
Шрифт:
Теперь я расскажу о моем прадеде Ратиборе и его побратиме деде Микуле.
Оба они были из старинного рода рысов или русенов. Шестнадцать лет было каждому от роду, когда князь сколотов Менослав взял их в свое войско и двинулся походом в земли незнаемые, что на полдень от наших мест лежат. Шли по-над берегом Чермного моря, которое эллины именуют Понтом Эвксинским. Сначала в Тавриду скифскую, потом морем на морских чайках к устью реки Истром называемой. Оттуда сушей через земли даков и фракийцев к берегам моря, которое эллины Срединным зовут. На кораблях родичей наших, которые на полночь от земли латов живут, пересекли то море и ступили на
Шесть долгих лет войско по чужим странам ходило. Только на седьмую весну наполовину поредевшая дружина светлого князя с великой добычей вернулась в родные края. С дружиной вернулись и возмужавшие побратимы. Да не одни вернулись. Вместе с ними на белом тонконогом коне рысила девица из чужедальней стороны – потомок царского рода из далекой Эфиопии. Стройная, с удивительно синими глазами, иссиня-черными слегка вьющимися волосами и телом цвета старой меди. Звали её Глаей…
Мой прадед Ратибор и дед Микула вернулись побратимами. За шесть лет из простых воев стали сперва гридями, а потом князь Менослав за искусство боя и разумную храбрость пожаловал побратимов званием беров – бояр, воеводами над отрядами. В ту пору носил дед Микула имя Громослав. Хотя и превосходил силой и воинским искусством своего побратима, моя прабабка предпочла в суженые витязя Ратибора. Громослав не стал завидовать побратиму, поздравил молодых и вновь покинул родные края…
Где он был, чем занимался, дед Микула рассказывать не любил. Подумаешь, служил у афинского тирана, где получил прозвище Никейон – победитель, так и по сей день его зовут тем прозвищем. Микула и есть Никейон, к нашему языку приспособленное. «Все было и прошло, зачем вспоминать?» Так он отвечал на мои расспросы. Я его понимал. Сам не любил вспоминать некоторые моменты жизни, хотя прожил совсем мало на белом свете.
Но иногда прошлое властно опрокидывало запреты воли и взрывалось воспоминаниями страшной силы: Родовое гнездо на лесистом полуострове рядом с Тамтархой, дикие крики находников, свист стрел с черными древками, смерть, настигающая родичей в самых неожиданных местах. Изогнутые клинки вливающихся во двор кремля конных воинов в лохматых бурках и мое отчаянное бегство от полыхающего храма по тропинке в скальном обрыве к лодке, подаренной дедом, с заторможенной Глаей и четырехлетней Зоряной на руках, которая в свою очередь прижимала к груди пушистый черный комочек… Как пригодилась та легкая дедова чайка!.. Другие вспышки памяти…
Глава 2
– Мяу! Пи-и-ти!
Острый коготок тронул мочку правого уха, шершавый язычок щекотно коснулся влажной от пота кожи на шее. Потом холодный носишко ткнулся в щеку и вновь раздалось требовательное: – Мя-а-ву! Пи-и-ти!
– Терпи, Питин. Самому есть и пить хочется. Скоро ко граду полянскому придем. Может на сей раз нас в тот град пустят… А не пустят, то дорогу укажут, куда брести далее. Что за торна! То леса с холмами, то болота с топями и гнусом. А теперь земля парит от жара щита Хорсова!..
За три месяца пути я уже привык беседовать в одиночку, обращаясь к своим спутникам. Ну и что, что людского языка не знают, только мявкают, да хвостом виляют.
А Семаргл совсем увял. Тащится позади Глаи, понурив голову и вывалив на сторону длинный язык. Черная, пушистая шерстка щенка забилась дорожной пылью, даже белое пятно в виде раскинувшей
Зато Питин не таков. Полный себялюбец. По его разумению я должен отвечать перед ним за все, что происходит. За дождь и жару, за огонек бивачного костерка, искра от которого однажды вздумала упасть на черную шерстку, за питье и пищу. А еще он ездит на мне или на Семаргле, когда устанет. Коготки у Питина острые. Не знаю, как Семаргл терпит, а мне пришлось приспособить на плече специально сшитую кожаную подушечку, чтобы не быть исцарапанным. Стоит мне повернуть к нему голову и встретиться взглядом с желтыми глазищами, как тут же раздавалось требовательное мяуканье. Причем, когда он хотел пить и раскрывал свой ротишко, получалось что-то вроде «пити», а когда хотел есть, получалось отчетливое «мяуша». Уж не знаю, как его Зоряна смогла этому научить…
Давно бы я накормил тебя, черный чистюля, к которому единственному из нас не пристает дорожная пыль! Но нельзя охотиться вблизи града, где живут людины из рода вепрей. Могут наказать за наглость.
Питин подрос за время пути. Видно бог Велес сжалился, не дал детям Мораны приблизиться к нам. Все живы, здоровы, растут как на дрожжах. Вот только Глая… Три луны прошло со времени падения отчего града, с того счастливого времени когда были живы дед Мирослав и крошка Зоряна, а жизнь казалась простой и понятной.
Теперь деда нет, как и других родичей, Зоряна померла на третий день бегства по морю от стрелы с черным древком пронзившем детскую грудь. Глая, моя прабабка, бывшая главная жрица храма, не вынесла надругательства хуннского воя и замкнулась в себе. Молчит с той поры, не на что не реагирует. Хорошо еще, что вначале разума не потеряла, указали, куда торну торить, кого искать…
Для порядка помылись в мелком ручье, что тек в поприще от открытых врат града. Поклонились водице и русалиям, напились. Смыли пыль и усталость, напитали тела водяной силой. Вода приняла подношение – кус сохраненной зачерствелой лепешки – плеснуло в десяти шагах ниже по течению и лепешка исчезла.
Врат вепрева града мы достигли после полудня, ближе к закату, когда длина тени успела увеличиться на три ступни. Я говорю – мы. А мы, это я – последний отпрыск от некогда многочисленного рода Рысов – снежных барсов с мифических заснеженных гор древней Прародины, моя прабабка Глая, по прозванию «чермная», родом из далекого Офира, полугодовалый щенок с черной шерстью и не менее черный котенок.
Путь по морю, потом вверх по реке богини Даны до порогов, а потом на полуночь через скифские, степи был трудным и оставил на нашем облике легко читаемые знаки в виде изможденных лиц и прорех в одежде.
Двое из нас были черными, как сажа с небольшими пятнами белого цвета на грудках, прабабка имела седые волосы, выбивающиеся из-под черного плата и необычный для сих мест цвет кожи – цвет старой меди, что не могло не сказаться на гостеприимстве весей и погостов, к которым я решался приблизиться. Как объяснить людям, почему у Глаи такая кожа, когда все местные родовичи белотелы и волосом русы. Кожа прабабки, а так же присутствие рядом черного котенка и черного пса, наводило людей на вполне понятные умозаключения. Нас частенько не пускали дальше поскотины. Грозили стрелами, творили охранные знаки, Хорошо еще – не спускали тетивы!