Ратоборцы
Шрифт:
А отчаявшийся в спасенье и уж решивший, видно, что семь бед — один ответ, черный люд новгородский, пошедший за гончаром, кинулся на бояр, на купцов богатых, чтобы хоть напоследок усладить свою душу страхом и трепетом вековечных своих врагов и хоть перед смертью неминучей, а наступить им на горло.
— Пускай знают вдругорядь! Горлоеды! Бояре, купцы… только то и знают, что гортань свой услаждать!.. Трудимся на их!.. Потом нашим жиреют!..
И, чуя неизбежность скорой княжой расправы, новгородцы подбадривали друг друга:
— Один за одного умереть. Не надо нам князя никакого!.. У нас лен — князь.
— Пускай казнит, вешает: Адам привычен к бедам!..
— А мы татарам не данники!
— Головою своею повалим за Великий Новгород!..
— Зажигайте дворы боярски!..
И зажигали. Но худо горело: осень поздняя, дождь, снег, мокреть — тес намокнул. Да и в богатых домах было чем заливать: из Волхова трубами деревянными, а где и свинцовыми, вода проведена чуть не в каждый боярский дом!.. Да и Александр-гончар сам пресекал поджоги. Двоих, кого с кресалом да с кремешком захватили под сенками, тут же на воротах и повесили. А все же таки успели — пожгли некоторых. Ну, да ведь это что?! Не видать, где и сожжено. Ведь двенадцать тысяч дворов в Великом Новгороде!.. Зато крови столько пролилось, что хватило бы и не такой пожар затушить!..
«От грозы тоя страшныя, от восстания людского, — так записывал в свою летопись пономарь, — вострясеся град весь, и нападе страх на обе стороны: на Торговую, а и на нашу. И от сей от лютой брани, и усобного губительства начаша и бояре, и купцы, и житьи люди животы свои носити в церкви. Ох, ох, не пользует, видно, имущество в дни ярости… Плакала богородица вечорась у нас, здеся, в нашей церкви, у Святого Иакова в Неревском конце!..»
В городе начался голод: кадь ржи — сорок гривен, кадушка овса — пять гривен! Невский пресек пути. Низовской хлеб не шел. Торговля упала. Чужестранный гость — немчин, готянин, литвин спешили утянуть ноги. Оба двора торговых — и Немецкий и Готский, — каждый во главе с ольдерманом своим, всячески вооруженные, затворились за крепким острожным тыном, обставились кнехтами — сторожами, спускали на ночь лютых огромных собак, не кормя их…
Александр Ярославич и от себя тоже выставил им охрану — и на Ярославлем дворе, и вдоль берега: не учинили бы обиды купцу-зарубежнику, — греха тогда и сраму не оберешься!
Донесенья из-за границы поступали тревожные. Уж далеко пронеслась и в западные страны лихая весть, что Новгород отложился, князь великий Владимирский, Александр, не может, дескать, пробиться в город, сидит на Городище, а вотвот и оттуда выбьют! Князя Василья восставшие добыли-де из поруба — убежал от отца в Псков. Бурграфа новгородского, Михаилу, сами же новгородцы убили. Сеньор епископ новгородский бежал. Такие толки шли среди рыцарей. Невскому стало известно, что магистр рижски» копит силы и в Юрьеве, в Мемельбурге, и в Амботене, и в Добине…
Татар Невский едва спас. Ордынские послы хотя и трясясь от страха, а все ж таки визжали и ярились на князя, грозили смертью. Александр выслушал их и спокойно сказал:
— Чернь мятется!.. Я в том не виновен!
Он вывел их на сени и дал им глянуть. Возвратясь с ними, устрашенными, в комнаты, сказал:
— На вас, князья, уповаю: на ваше предстательство перед ханом!
На это послы ордынские, приободрясь, отвечали надменно и многозначительно:
— Голоса черни никогда не досягают ушей нашего хана! Он велит ячмень посеять на том месте, где был Новгород!.. Поспеши карою сам, — тогда, быть может, гнев Берке будет и не столь всепоедающим.
— Останьтесь! — возразил Александр. — Увидите сами, покрыты ли будут от меня милостью мятежники!
Однако послы предпочли уехать. Александр богато одарил их. Еще более щедрые подарки, с письмом, объяснявшим все, что произошло, отправил он хану Берке и верховной супруге его Тахтагань-хатуни, его любимым женам — и Джидже-хатуни и Кехар-хатуни.
Андрей-дворский вывез ночью послов из города, вместе с женами их, под прикрытием дружины.
Рогович, теряя улицу за улицей, стягивал свои последние силы в Гончарский конец. Эти стояли за него крепко! Он все еще ждал, что мужики окрестных селений и погостов подымутся и пришлют ему помощь. Он рассылал дружинников своих и клевретов далече от Новгорода, чуть не до Волока и до Торжка. Сулил деревенским неслыханные льготы! «Братья! Помогайте нам на князя и на злодеев!..» Ответ был нерадостный:
— А!.. как тесно стало вам, господа новгородцы, тогда и мы у вас людьми стали!.. Нет! Нам с вами — врозь: у нас — сапоги лычные, а у вас — хозовые. Вы — люди городские, вольные, а мы — тягари, земледельцы!..
…И наконец, настал неизбежный день: вождь восстания, израненный, в разодранном полушубке, однако с гордо вскинутой головой, предстал перед князем.
Едва приподняв голову от стола, заваленного свитками хартий, Невский глянул на главаря мятежников и сказал начальнику стражи:
— Человек владыки: горнчар, иконник!.. На увещанье его — к митрополиту!..
И Роговича увели.
Тем временем прочих, захваченных с оружием в руках, предавали казни немедля. Кто успел явиться с повинной еще до конца восстания, тех пощадили.
Побросавшие же оружие слишком поздно, те знали, что им нечего и молить о пощаде.
Владыка Кирилл, погруженный якобы в чтение книги, разогнутой перед ним на покатом налойце, долго не подымал глаз на узника, введенного к нему. Владыка сидел сильно внаклон, так что Роговичу видно было лишь круглое, плоское донце митрополичьего белоснежного клобука с белыми открылками по плечам.
Гончару надоело стоять, переминаясь с ноги на ногу, — он звякнул оковами-наручниками и откашлялся.
Митрополит поднял голову и откинулся в кресле. Рогович заметил, что за этот год, как не видал он его, митрополит сильно постарел. Усохли виски. Заострился нос. Черную бороду перевила седина. Глубже в глазницы ушли огромные, черные, пронизывающие глаза.
— Так, — промолвил наконец владыка. — Владычный мастер!.. Церковный человек!.. Художник, над иконным писанием труждающийся! Нечего сказать, потрудился!.. За добрые, видно, труды в сих узах предстаешь ныне предо мною!.. О, как стыдно было мне за тебя, моего церковного человека, ныне перед князем!.. А ведь когда-то прославлен был ты, Рогович, прославлен, аки Веселиил Новгородский!..
Гончар взметнул бровью.
— Трудов моих и на Страшном суде не постыжуся! — гордо сказал он. — Вот и сия амфора, что слева пред тобою высится, — моих рук творенье.
Он слегка повел скованными руками на огромную цветную, с птицами и цветами, фарфоровую вазу, едва ли не в рост человека.
Митрополит покачал головою.
— Разве за это — оковы?.. — укоризненно произнес он. — И ты не каешься зла своего?
— Нет, не каюсь!
— В гордого бо сердце дьявол сидит!..
— Мне не от чего гордеть! Я — глиномес. Мы — люди темные, простецы… Меся глину да обжигая, мудр не станешь…