Равноденствия. Новая мистическая волна
Шрифт:
Сегодня церковь закрыта. В церкви санитарный день. И в магазине. Зло берёт от всей этой несуразицы. Про винно-водочную забегаловку понять можно. Как-нибудь проживёшь без спиртного, перебесишься виноградным соком, забродившим в сломанном холодильнике. Но вот церковь… Извините, Боженька на учете, у Него ревизия, ничего серьёзного, обычная плановая проверка… Чушь собачья! Всё чушь. У Господа в Писании один выходной, да и то им самим и придуманный. Захочет — отдохнёт, захочет — не захочет… Это ему всё по силам. А тебе — по судьбе. Судьба, видать, такая: как решаешься разузнать про; крещение: по каким дням, во сколько и как дорого — так церковь запирается от тебя на все щеколды, замки, запреты. Сначала думала: совпадение. Потом:; чертовщина какая-то. А сейчас и думать не хочется. Хочется ходить из вредности, переходить дорогу мелким бесам, стоять на ступенях перед вратами и представлять, будто врата эти райские, открываются не всем, а самым терпеливым…
Сегодня тебе плохо. Не просто плохо, а погано. Сегодня тебе позарез нужен Бог. И, если тебя к нему не пропустят, останется только одно: вскрыть вены тупым лезвием, пропилить запястья, выпилить на них по крестику. Вместо одного крестильного будут два смертельных… Конечно, два лучше, чем один, больше всегда приятней, чем меньше. Но не в этом случае. С этими двумя распятиями на коже отпевать не положено. С ними на небесах делать нечего, на Земле — не получится, а под землёй — самый раз. Там таких много. Такие там приживаются. Хотя и не пользуются особым уважением. Так, шестёрки убогие… У чертей другие любимчики.
Это для Господа все равны, а для мрази адской надобны души посволочнее. Самоубийцы — пища скудная, безвкусная, как соевое мясо. Ими не наешься. Да ещё настрадаешься, боясь поперхнуться угрызениями совести, редкими молитвами да цитатами из книжек про вечную жизнь…
Церковь уже не откроют. В рай сегодня тебя не пустят. А вчера ты сама не пошла бы. Вчера не до святости было. Первоклассный кокаин, коктейль «Маргарита», богатый дяденька в пятикомнатном любовном гнездышке, тапочки его жены, рожающей двойню в престижной больнице… Можно подумать, что детям, появившимся за валюту, Всевышний вручает какие-то эксклюзивные души! А тапочки, между прочим, огромные. С таким размером ноги не то что двойню — взвод выносить не проблема… Ты вот с трудом одного родила: сама чуть не преставилась, ребёнка еле выходили врачи (между прочим, за обычный рублёвый оклад), да муж объелся груш, так и не узнав, сын или дочка… А этот богатый узнал. Он-то справки навёл, прежде чем на кровать швырнуть. Ему в красках расписали весь твой быт: мальчик-сердечник, сама — поэт, с такой профессией в наши дни светит только панель, а жить на что-то надо, и хотелось бы хорошо… Образцовые мужья всегда платят щедро. И этот заплатил. Можно два месяца в порядочных походить, ребёнка забрать от бывшей свекрови, пусть он вспомнит значение слова «мама», пожелтевшую рукопись отнести наконец в корректуру, накупить нарядов, закрасить седину, выбросить коллекцию пустых бутылок, оставленную, как фамильные драгоценности, на чёрный день…
Бумажник у тебя стащили на рынке, вырвали прямо из рук, когда ты расплачивалась за фрукты для сына. Ты и глазом моргнуть не успела, как испарился весь твой валютный навар за ночь, проведённую с отвратительным боровом, президентом какого-то благотворительного фонда и тайным садистом по совместительству. Всё, что теперь напоминало о твоей продажности, — два сломанных ребра, сигаретные ожоги, гематома на правой груди и россыпи ноющих синяков…
Я не знаю, что означает фраза «лучше сдохнуть». Мне не понятно, как может жизнь быть хуже, чем ад. Любая жизнь. Даже твоя! Если бы грешным людям хоть однажды продемонстрировали бы это их «лучше», они не стали бы пенять на судьбу. Напротив, они наперебой принялись бы славить Бога за все пережитые страдания, просить у Него ещё боли, боясь того часа, когда боли не станет… И что это за выбор ты себе устроила: или в церковь пустят, или покончу со всем разом? Ты ведь знала, что эта церковь будет закрыта. Поэтому и пошла именно в неё. А теперь стоишь и ухмыляешься, мол, чего ещё следовало ожидать…
Каждому человеку нужна своя вера. Каждой вере обязателен свой человек. И ты мне нужна. Любая. Поэтому можешь идти домой, идти подальше от церкви, идти умирать… Всё равно далеко не уйдёшь. Я сейчас уже вижу, как всё случится: ты встанешь на стул, потянешься к самой верхней полке в шкафу, нащупаешь несколько лезвий, но взять не успеешь, стул непредвиденно перевернётся, сорвав тебя с недозволенной высоты…
Ну что, получила? За всё. За всю свою потустороннюю жизнь в панельном доме, в квартире на седьмом этаже, где все окна с видом на землю и небо, изодранное многоэтажками в кровь… За свои мещанские сны про Принца на белом коне, который скачет и скачет… Мимо!
В тридцать три года мечтать о счастье, которое обязательно состоится, случится, сбудется, могут только сумасшедшие и ангелы. Ты не ангел! И ты получила сполна. Вся эта ванильная книжная любовь, все эти французские иллюстрированные слухи про верность, дуэли, жертвенность кого-то ради, все эти фильмы про «Девять с половиной недель», про «Осень в Нью-Йорке», про «Пианино» и «Сны Аризоны», все эти лазерные диски с воробышком Эдит, задыхающимся в парижских притонах от воздуха, пропитанного дешёвым спиртным и платными удовольствиями…
Скажи, ты действительно верила? Ты верила в легенды, мифы, в растиражированные обманы! Ты верила всему, что кануло в коробочки для могил, или в то, чего не было и не будет… Ни у кого. Никогда. А у тебя и подавно! Ты уже получила. Больше не проси, не положено.
В твоей одиночной палате стоит оздоровительной пыткой прижизненный запах кладбищенской хвои. Дотошный, чуть горчащий, дырчатый… И, сквозь эти пулевые лунки ты можешь угадывать рай. А между густой решёткой на единственном окошке, где-то под потолком, лицедействует солнечный свет, примитивный, как фасон больничных пижам с однообразным рисунком — некоей знаковой системой, хранящей все подробности диагноза и проводимого курса шоковой терапии…
Ты сама захотела безумия. После тщетных попыток пожить как прочие (семья, работа, два выходных дня плюс праздники и летний отпуск) тебе вздумалось объявить бойкот, взять открепительный талон на время президентских выборов и проголосовать за птицу Сирин в осеннем лесу, раздетом, обворованном до самого последнего листика самым непутёвым временем года. Ты забросила бюллетень в опустевшее осиное гнездо и стала ждать результатов голосования в зарослях репейника. Ты лежала, уткнувшись лицом в грязь, напоминающую тесто для шоколадного торта, а тело представлялось фруктовой начинкой с кокосовой стружкой из ранней седины и самого маркого цвета…
Тебя нашли с первым снегом. Тебя увидели лоси. И один сказал другому: «Она девочка. Маленькая, но уже мёртвая». А тот, другой, ответил: «Нет. Она старуха. Истощённая, но покуда живая». А ты слышала их спор и даже не удивлялась тому, что тебе понятен этот язык с рогами и плотной шкурой. Ты уже не могла удивляться.
Тебя нашли лоси. Лоси очень добрые люди. Они решили помочь. Они пошли к дороге, по которой мчались машины, прокопченные снежной слякотью. Надеялись остановить хотя бы одну…
Когда двое измотанных бесконечным рейсом дальнобойщиков оттаскивали с трассы лосиные туши, поочередно, дальше в лес, один кричал другому: «Ты с рогами-то поаккуратней! Их отпилить, пролачить — да загнать на ближайшем городском базаре!». А тот, другой, ничего не отвечал. Он лишь матерился, сплёвывал злость на лосиную морду и тащил, тащил, тащил…
Потом они оба тащили тебя и окровавленные рога. Они не думали кого-то спасать. Ты просто валялась бесхозно. А бесхозное — ничьё. А ничейное не присвоить, как говорится, — грех. Потом они поняли, что ты не околела. Догадались случайно: остановились перекусить в придорожной шашлычной, засиделись, заговорились, а когда опомнились: двери фуры оказались открытыми изнутри, а внутри — лишь ящики с луком да бусины крови… Ни рогов, ни покойницы!