Равноденствия. Новая мистическая волна
Шрифт:
Тебе было лет восемь. Хотя, если не было времени, значит, и возраста тоже не было. Просто ты жила маленькой странной девочкой и любила ходить ночами по комнатам, лестничным пролётам, крышам, звёздам… Твои родители не одобряли такой привычки, поэтому раз в неделю тебя посещал доктор в очках, два раза — медсестра в туфельках из кожзаменителя и почти каждый день — именитый гипнотизёр с узким длинным фонариком, ритмично обжигавшим твои сонливые взгляды в любую доступную даль. Все эти люди пытались научить неугомонное Дитя видеть как можно ближе, чтобы не надо было далеко ходить. Но у них ничего не вышло. Тогда тебя стали привязывать к детской кроватке. За руки, за ноги… Широкими ремешками с большими металлическими пряжками. Но и это не спасало: каждое утро обнаруживались новые вертикальные следы, обрывающиеся где-то у Края Вселенной…
Тогда доктор в очках развёл руками:
— Бесполезно. Она совершенно не поддаётся лечению! Столько дорогостоящих препаратов, и всё впустую…
А медсестричка из заменителя вздохнула сочувственно:
— Куда её колоть-то? Уже истыкана вся, как подушечка для иголок… Пожалели бы ребёнка!
А гипнотизёр с фонариком просто молча ушёл и больше не появлялся. Поговаривали, что он перестал практиковать, взял билеты на самолёт и отправился на экскурсию в небо. Наверное, хотел понять, что ты высматривала за облаками целое детство напролёт…
Так или иначе, но вскоре все махнули на тебя одной общей рукой и оставили в покое твои ночные птичьи прогулки. Вот тогда-то мы и встретились… Но сначала тебя изрядно напугала соседка-старуха, похожая на ведьму из сказки про Спящую красавицу. Только было у неё не веретено, а большущий клубок колючей проволоки. Она сказала тебе, что натянет его между Небом и Землей. Она сказала, что не может мириться с творящимся безобразием, что ей надоели стада неприкаянных ангелов, шастающих туда-сюда без всяких документов, да еще хлопающих крыльями, как форточками. Она сказала, что прекратит их контрабандную свободу, чтобы нормальные люди могли спать спокойно. И тогда ты поняла, что попалась. Эта сказочная бестия сделает то, что не смогли доктора, медсестры, гипнотизёры: она запрёт твою нездешность в четырёх стенах мира: заставит видеть страшно близко: сделает навсегда близорукой…
Следующей ночью ты отыскала в отцовском ящичке для инструментов маленькие кусачки с розовыми пластмассовыми ручками и, прокравшись на крышу, принялась надламывать пограничную проволоку поочерёдно, в разных местах. Проделывая последнюю брешь в этом металлическом горизонте, ты уколола пальчик и, засыпая сразу на сотню будущих лет, улыбнулась, увидев меня, пробирающегося сквозь ломаные прутья, раздвигающего их в стороны своими большими белыми крыльями…
МЫ были знакомы с тобой ВСЕГДА и всегда ЗНАЛИ об этом!
Было темно. Так темно бывает лишь в жизни. В жизни, лишённой смысловых троп, проталин, ложбин… В жизни, не знающей брода… В бреду, в бредовой действительности… В галлюцинации про всё… В болезненной сказке для пострадавших, для настрадавшихся всласть…
Было слишком темно, чтобы видеть. И я не знал, куда можно упасть, где приземлиться, заземлиться, оземлиться, выземлиться набело… Я ничего не ведал, пока не угадал, не усвоил, небесной своей слепотою, маленький трепещущий огонек…
Моя неуверенная улыбка, плывущая против течения мрака, зацепилась за неожиданный порыв света, соскользнула с высот отрешённости, бросилась вниз…
Ну надо же! Кто-то молится обо мне, кто-то маячит со свечою вдоль непроглядной реальности, чтобы я не разбился о ледяную планету, попавшую в долгую Зиму холода и нелюбви.
А вдруг это ты? Вдруг в «Книге мёртвых» тебе попалась моя сегодняшняя участь — закладка, прямоугольный плотный листик картона, неотправленная открытка для Санта-Клауса?
…Это из детства. Из предпоследней твоей веры в чудеса. Из книжки знаменитого гомосексуалиста. Из его целомудренного воображения, где всё, как положено: добро и зло, Бог и дьявол, мальчик и девочка, а в конце то же, что и в начале — любовь, любовь, любовь… И только в собственной жизни несчастного сказочника всё перепуталось, приняло искажённые формы, будто кто-то привёл его в Комнату Смеха, где на стенах блестели начищенные до отвращения зеркала… И он ходил от одного к другому, пытаясь заглянуть в собственную душу, но не мог разглядеть ничего, кроме своей сумасбродной судьбы…
Ганс Христиан родился в начале девятнадцатого века. А в самом его конце старая толстая нянька — фрау Изольда — читала тебе его грустные сказки, одна из которых запомнилась почти дословно… И не потому, что главную героиню звали, как и тебя, Герда. Нет: имя было тут ни при чём!
Просто в тот вечер, в самый Сочельник, ты случайно взглянула в настольное зеркальце и не узнала себя. Тебе показалось, что в нём обитает слишком разумная девочка, чересчур хладнокровная, бледная и равнодушно чужая… Ты испугалась, сбросила стеклянную безделушку на пол. А потом горько плакала сразу про всё. И фрау Изольда, не зная, как успокоить твое отчаяние, принялась читать нараспев первую попавшуюся сказку. Но сказка казалась по-взрослому несправедливой, тревожной. А за окном шёл снег… Такой крупный и медленный… И от его навязчивого присутствия ещё больше хотелось плакать. Плакать и спать. Спать и не возвращаться…
Но всё-таки утром ты загадала несколько новых желаний и, выбрав самую роскошную рождественскую открытку, написала о них Санта-Клаусу. Ты просила новые санки, шапочку с разноцветной бахромой, куклу Луизу из магазина для очень богатых; микстуру от маминого кашля, сладкую, в клубничных ворсинках; бальное платьице, новое зеркальце с правильным отражением и… МАЛЬЧИКА ДЛЯ ЛЮБВИ…
Сколько лет прошло с твоего предпоследнего детства? До обидного много! Ты уже дважды успела родиться и один раз осмелилась умереть. Сейчас ты живёшь в конце двадцатого века. У тебя нет заботливой няньки, а сказки Андерсена вышли из моды. Нынешние дети смотрят компьютерные мультфильмы и не верят в рождественских старичков, бесплатно раздающих исполненные желания — мечты, завёрнутые в хрустящую яркую бумагу, перевязанную атласными ленточками…
Сколько лет прошло! Ты успела разучиться ждать, научилась курить и перекрасила волосы. На чёрных слишком видна седина… А вот в рыжих она меркнет! Под рыжей чёлкой не видно морщин. Рыжий со светло-карими глазами, с янтарными бусами и ярко-оранжевой помадой на губах — слишком броско для одинокой женщины. Но тебе об этом никто не скажет. Пока.
А знаешь, я ошибся: свечи не было, ты не зажигала её и не молилась обо мне… Ты обо мне курила! Я ещё не знаю, как это — о ком-то курить. Но именно он, огонёк твоей сигареты, разбросал по обледенелому оконному стеклу дымные колечки. Они сложились в короткое слово. Странно нездешнее, будто из прошлого века. Рисунок слова напоминал тебе имя. Имя это не имело плоти. Или нет, не так! Оно само и было плотью, силуэтом без срока давности, эскизом на стеклянном холсте…